Я просто обливаюсь потом. На улице сто три градуса по Фаренгейту и я преследую Генри Восьмого, пересекая северное пастбище. Он уронил забор и убежал, и теперь я пыхчу следом, продираясь через колючую траву по колено, с морковкой в руке, гоняясь за крупным черным Першероном под горячим августовским солнцем. Мне нужно скосить это пастбище, только так я смогу переместить стадо. Восточному пастбищу тоже срочно необходимо обновление. Но я разрываюсь между ребенком, тридцатью акрами сена, которые нужно скосить и связать в тюки, дюжиной лошадей, которые нуждаются в кормлении и уходе, и домом, который разваливается на части, а я всего лишь одинокая женщина. Я просто не успеваю! Мой ближайший сосед, восьмидесятилетний Хэнк, имеет собственную ферму, на которой трудится до сих пор, и, кроме того, еще выкраивает время, чтобы помочь мне. И я благодарю Бога за Хэнка, потому что без него я бы пропала. Пока я работаю, его жена, Ида, присматривает за Томми.

Томми. Боже, этот мальчик! Ему еще нет и двух лет, а с ним уже так много хлопот. Такой милый! Такой очаровательный! И такой неуёмный! Он постоянно бегает, болтает, норовит за вашей спиной удрать на улицу или взбирается на обеденный стол, или пытается перелезть через детский защитный барьер и уползти по лестнице на второй этаж.

Он – копия своего отца. Белокурые волосы, карие глаза и дьявольская усмешка. Ходячий источник неприятностей.

Нужно остановиться. Я не должна думать о Томе! Мои глаза жжёт от слёз, но я отказываюсь плакать. Прошло почти два года, но о нем нет вестей. Сержант Брэдфорд звонит мне время от времени, чтобы сказать – они не сдаются. Но мне сложно поверить в то, что по прошествии двух лет его по прежнему ищут.

Я встряхиваю головой, избавляясь от тягостных мыслей:

– Генри! Давай, мальчик. Здесь итак слишком жарко. Иди сюда и возьми эту чертову морковь!

Я показываю корнеплод коню, находящемуся от меня на расстоянии шести футов. Он встряхивает гривой, бьёт землю копытами, отгоняя мух.

– Полегче, мальчик… спокойно. Вот именно... просто позволь мне… – я протягиваю ему морковь, сжимая недоуздок и заводя руку для броска, медленно приближаюсь.

Я могла бы просто оставить коня здесь, но в изгороди есть ещё несколько обрушившихся участков, через которые, если Генри их найдёт, он сможет убежать совсем. Слишком длинная изгородь! Слишком большое пространство. Всё это – слишком для меня. Но это земля, которая принадлежала семье Тома на протяжении ста лет, и это всё, что у меня осталось от мужа, кроме Томми. Я не могу продать землю. И я не знаю, куда пойду, если сделаю это.

Поэтому я приложу все силы, чтобы сохранить землю, позаботиться о лошадях, посеять траву для них и хлопок, собрать урожай, связать его в тюки и продать. Однако это слишком для меня, я одна не в силах заниматься всем этим, и я также не могу позволить себе нанять кого то в помощники. Сарай разваливается. Изгородь рушится. Дом дряхлеет…

Все разваливается на части.

Я разваливаюсь на части.

Генри Восьмой ржёт и, пританцовывая, пятится, как только оказывается в пределах моего досягания, качает головой и отворачивается. Я тянусь за ним, а он снова уносится прочь.

Мы повторяем эти маневры еще минут двадцать, пока, в конце концов, я не ловлю его.

Я проклинаю все на свете и рыдаю от отчаяния. Швыряю морковку на землю, бросаю поводья и падаю на колени. Глубоко вздыхаю, успокаиваясь, а затем медленно встаю:

– Отлично, ты, осёл! Вот и оставайся тогда здесь!

Я вытираю пот со лба, трава царапает голую кожу моих ног. Я разворачиваюсь и ухожу. И, конечно же, слышу позади топот огромных копыт. Генри толкает меня в плечо, снова издавая ржание. Я останавливаюсь, и тогда конь кладет свой подбородок мне на плечо. Такой вот он – в одну минуту ведёт себя, как сволочь, а в следующую уже становится послушным, требуя ласки.