|
Заморив червячка, я чувствовал себя счастливым и уверенным в себе. Я добросовестно выполнял свою работу и считал исключительно важным любое возложенное на меня поручение. Мне и в голову не приходило, что я работаю сверхурочно. Я был убежден, что все мое время принадлежит полиции, и мне казалось вполне естественным работать по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки. Впрочем, не подумайте, будто я ставлю это себе в заслугу, - напротив, я хорошо помню, что такое отношение к работе было характерно для того времени. Рядовые полицейские, как правило, имели тогда лишь начальное образование. От инспектора Жакмена начальству уже было известно о моем незаконченном высшем образовании. Через несколько месяцев, к моему большому удивлению, меня перевели на должность, на которую я не смел и надеяться: я стал секретарем комиссара полиции квартала Сен-Жорж. Следует сказать, что в то время людей, занимавших эту должность, называли весьма непочтительно "Комиссаровыми собаками". Меня лишили велосипеда, кепи и формы, а вместе с ними и возможности заглядывать в колбасные, разъезжая с бумагами по улицам Парижа. Зато я особо оценил штатский костюм в тот день, когда, проходя по бульвару Сен-Мишель, услышал, что меня кто-то окликает. За мной вдогонку бежал высокий парень в белом халате. - Жюбер! - воскликнул я. - Мегрэ! Что ты тут делаешь? - А ты? - Я не могу стоять на улице. Зайди за мной в аптеку к семи часам. Жюбер, Феликс Жюбер, учился со мной на медицинском факультете в Нанте. Я знал, что он бросил учение одновременно со мной, но, кажется, по другим причинам. Не могу сказать, что он был тупицей, но соображал довольно туго, и о нем, помнится, говорили так: "Дозубрится до того, что прыщи на лице выскочат, а к утру все равно ничего не знает". Он был рыжеволосый, долговязый, костлявый, с крупным носом и грубыми чертами лица, а физиономия его и в самом деле была усыпана прыщами, но не мелкими, от которых страдают многие юноши, а огромными, красными или синеватыми, и он тщетно старался их вывести с помощью всяких мазей и порошков. В тот же вечер я зашел за ним в аптеку, где он работал уже несколько недель. Родных у него в Париже не было. Жил он неподалеку от Шерш-Миди, в комнате с пансионом. - А что ты делаешь? - Служу в полиции. Я как сейчас вижу его светло-голубые глаза, ясные, как у девушки, в которых промелькнуло плохо скрытое недоверие. Наконец каким-то странным голосом он переспросил меня: - В полиции? И посмотрел на меня, а потом на постового, дежурившего на углу бульвара, как бы сравнивая нас. - Я секретарь комиссара. - Ах вот оно что! Понятно. Из ложного ли стыда или потому скорее, что я не сумел бы объяснить, а он понять, но я не признался ему, что еще три недели назад ходил в форме, а теперь мечтал об одном - поступить в Сюрте. Работа секретаря в его глазах, как в глазах многих людей, была превосходной, почетной работой - в чистой комнате, в окружении книг, с пером в руках. - У тебя много друзей в Париже? Кроме инспектора Жакмена, я, собственно говоря, не знал никого, так как в комиссариате был новичком и ко мне еще только присматривались. - И подружки тоже нет? Что же ты делаешь в свободное время? Во-первых, свободного времени у меня не было. |
