– Слушаю вас.

– Извини, Жека…

– Уже. Дальше?

– Прийти можешь? – язык Швеца чуть заплетался.

– Если мелкое хищение не пойду, – демонстративно зевнул Женька. «Взлом лохматого сейфа»[1], мошенничество, угоны и карманку не предлагать!

– Успокойся, убийство. Стал бы я тебя будить из‑за мелочевки!

– Тогда другой разговор. Не оставляй отпечатков на стакане до моего прихода.

Он бросил трубку, включил настольную лампу и нажал кнопку наручных «говорящих» часов «Talking», купленных на оптовой ярмарке взамен стареньких «Командирских».

«Два часа двадцать шесть минут», – по‑русски сказала маленькая китаянка, дежурившая этой ночью в механизме.

Почистив зубы («Наточив», – сказал бы сам Женька), он встал под холодный душ, стараясь не думать о том, что за убийство подкинет ему сегодня Швец. Прелесть следовательских экзерсисов заключалась в их непредсказуемости.

«Хорошо бы китаянку научили погоду сообщать», – подумал он, натягивая на всякий случай свитер – судя по вечерней температуре, должно было быть немногим выше нуля.

Пробежаться трусцой от угла 5‑й Парковой и Первомайской до Измайловского бульвара было делом полезным и приятным, хотя любой другой послал бы ко всем чертям кого угодно, не то что «важняка» – самого Генерального – за подобное удовольствие в два часа ночи. Любой другой, но не Женька Столетник. Именно поэтому Петр звонил ему, а не кому‑нибудь другому, знал – прибежит. Что‑то настораживало Женьку в этом звонке. Чуть утяжеленная, с едва уловимым растягиванием гласных речь, и это «извини», и тон… – да, главное – тон, несмотря на Женькину попытку подыграть – неизменно серьезный, с нотками обреченности. Да и сам факт… Были, конечно, подобные звонки и раньше, но в пределах разумного времени.

Женька бежал, глубоко вдыхая сухой воздух осенней ночи, хрустел бульварной листвой и, невзирая на неясную перспективу предстоящей встречи, радовался, что кому‑то нужен, что ему кто‑то верит, что он еще в состоянии если и не спасти, то хотя бы помочь дожить до рассвета.

На перекрестке стояла «ночная бабочка», зазывно оголив ногу. Чуть поодаль Женька заметил иномарку с погашенными фарами, очевидно, принадлежавшую сутенеру. В тени дерева на противоположной стороне притаился хозяин продажной девки.

«Три часа ровно», – сообщила невидимая китаянка, когда он подошел к двери на четвертом этаже.

«Точка канала печени цзи‑май, – сработало машинально. – С часу до трех, инь, дерево, Юпитер, передневерхняя часть бедра».

Петр был одет не по‑домашнему: брюки, белая сорочка и даже галстук, приспущенный слегка. Пахнуло коньяком.

– Ты что, не один?

– Один. Проходи.

Женька скинул куртку, прошел на кухню по коридору, суженному книжным шкафом и стеллажами с подшивками допотопных журналов. Небольшой стол был покрыт штопаной скатеркой; посреди – початая бутылка «Метаксы», вспоротая банка шпрот, кружки лимона на блюдце и две граненые стопки.

Следуя своему обыкновению не спрашивать без особой на то необходимости, Женька ни о чем не спросил: надо – сам расскажет. Петр сел, налил до краев.

– Давай, – красноречием блистать не стал. Выпив, кинул в рот ломтик лимона и пообещал: – Щас спою.

Громко тикали каминные часы на холодильнике. Что‑что, а интригу хозяин плел умело.

– Вдогоночку? – предложил для усиления эффекта.

– Не тяни, – улыбнулся Женька, чувствуя, как разливается по телу тепло.