– Не тяни, – улыбнулся Женька, чувствуя, как разливается по телу тепло.

– Ну, слушай.

Петр прокашлялся, прикрыл веки и, по‑бабьи подперев кулаком подбородок, затянул:

Степь да степь круго‑ом,

Путь далек лежит,

В той степи глухой

За‑амерзал ямщик…

Женька почувствовал себя обманутым: ждал, что любитель фольклора преподнесет что‑нибудь пооригинальнее. Но, зная о том, что Швец ортодоксом не слыл, ни подпевать, ни обрывать песню не спешил – силился разгадать загадку молча.

Ты, товарищ мой,

Не попомни зла… –

продолжал Петр, не торопя заунывный мотив.

Женька терпеливо дослушал до конца, наполнил стаканы.

– Хорошая песня, – кивнул он одобрительно, накладывая шпроты на бутерброд. – И, что главное, новая. Я, например, ни разу не слыхал. Спасибо, что вовремя разбудил, а то бы так и помер невежей.

Выпили.

– Давай, юрист заочно необразованный, шевельни извилинами, – предвкушая триумф, сверкнул глазами Швец.

– Чушь собачья, – выдохнул Женька. – Я от тебя этого не ожидал. Никакого убийства я тут не вижу.

– Есть убийство, – Петр распахнул форточку и водрузил пепельницу на стол, – есть! Позвольте мне вас спросить, многоуважаемый Евгений Викторович: а почему, собственно, товарищ не замерзал?.. Представьте себе нас на заснеженном тракте… что бы такое поближе подобрать, чтобы даже вы, дитя столичного асфальта, меня поняли?.. Ну, предположим, Химки – Яхрома. Мороз сорокаградусный, две лошадушки, и мы в санях. И вот где‑то в районе Икши или Базарова я говорю лошадушкам: «Тпр‑р‑рру‑у!!!» – и начинаю медленно, но неотвратимо врезать дуба. От мороза, заметьте! А вы при этом кутаетесь в овчинный тулупчик, спокойненько забираете обручальное кольцо…

– Стоп! – выпалил Женька. – Неси текст!

– Сомневаетесь в точности показаний?

– Сомневаюсь. Неси.

Петр вышел в коридор. Женька включил газ, плеснул в ковшик воды и, положив туда пару яиц, извлеченных из холодильника, поставил на конфорку.

– Мне от коньяка есть захотелось, – пояснил он.

– Ночью есть вредно, – вернулся Петр, занятый поиском нужной страницы. – Прошу. Семьсот шестьдесят четвертая.

Женька взял книгу, споткнулся взглядом о первую же строфу.

– Вот! – воскликнул он, ткнув пальцем в страницу. – Вот оно! Не потому, Пьер, мне с тобой за одним столом сидеть противно, что за дачу ложных показаний, да еще при отягчающих обстоятельствах предусмотрен срок для таких, как ты, субъектов, действующих с прямым умыслом; не потому даже, что в заповедях Христовых сказано: не лжесвидетельствуй! – ты ведь жидомасон, иудей, и Христа не признаешь, – а потому, что это устойчивый симптом совкового правосудия. Вся ваша система – от следствия и предварительного дознания до прокурорского надзора и суда на подобных подтасовках построена. «Умирал» здесь написано! «У‑ми‑рал», а не «замерзал», как ты изволил проблеять своим противным голоском. А умирать он мог от расстройства желудка, от инфаркта, от…

– Не продолжай, не надо, – театрально возвел руки Петр. – Я этих глупостев слушать не желаю! Знаешь, почему дилетантизм и правосудие – вещи несовместные, как гений и злодейство? Потому что дилетанты наподобие тебя цепляются за слова, которые, как известно по Стендалю, только для того и существуют, чтобы прятать за ними мысли. Уцепившись за первую же версию, вы не в состоянии идти дальше.