– И все это на ладони, – презрительно скривился Женька.

– Все. Семьдесят процентов тех, у кого на ладони обнаружены папиллярные знаки насильственной смерти, неизбежно умирают именно такой смертью.

– Н‑да… Ну ты, Петр, даешь! Ты б еще цыганку попросил погадать.

– Насчет цыган. В пору своей работы в РОВД я с жертвами цыганских гадалок раз десять сталкивался. Зря иронизируешь, Женя. Потерпевшие, как правило, не могли описать их внешности, восстановить хронологию событий, тем более дать объяснения той феноменальной тупости, с которой они расставались с украшениями и деньгами, пускали цыганок в квартиры.

– Неужто гипноз?

– Представь себе, психика имеет свойство поддаваться внушению.

– Это я по тебе вижу, – отмахнулся Женька и серьезно сказал: – Не знаю, что у тебя там стряслось, Пьер. Думаю, ты сам мне потом все расскажешь. Прошу только: сведи‑ка ты меня с этим херологом…

– С ним, между прочим, работают физики, генетики…

– Ха! Еще бы! Надо же где‑то пристраиваться в век тотального сокращения штатов. Фатализм на научной основе – неплохо звучит! а главное – уличить трудно. Пока разберутся, он такие бабки наварит!.. Иди‑ка ты, дяденька следователь, спать. Проспишься – позвони, я тебе поутру доложу, что ты тут молол – обхохочешься.

Петр молчал, погрузившись в свои мысли; вопрос Женьки насчет возможного появления дамы сердца пропустил мимо ушей, жевал, уставившись в одну точку.

– Может, ты заболел? – участливо спросил Женька. – Может, касторки выпьешь?

– Что?

– Да не что! – вспылил вдруг. – Ты же никогда в жизни в эту галиматью не верил! Человек в себя верить должен, понял?! В то, что выйдет целым и невредимым из любой ситуации, в то, что выздоровеет, в то, что победит!.. Мент позорный, как ты завтра на службу пойдешь? В обнимку со смертью? Ну, чего захандрил‑то? Ты же – скала!

Петр тряхнул головой, избавляясь от предутренней тяжести.

– Малыш, – улыбнувшись, посмотрел он на Женьку, – ты подумал, я смерти испугался? Это я так – паузу заполнял, считай, пошутил. Вот мне через три дня сорок стукнет. Мать с отцом не дожили, жены нет, дети по квартире не бегают. Пустота какая‑то образовалась. Вернулся вечером, а тут – пустота. И батареи отключили – как в склепе. Раньше у нас в вазе всегда хризантемы стояли… Пью, и водка не берет. Вот, хотел тебя убийством попотчевать, а не смешно получилось. Ямщик‑то на самом деле от тоски помер. Ты уж прости.

Женька уже понял, что Петр запел экспромтом первую пришедшую на ум песню, и не «убийства» этого ради вызвонил ночью друга. Мать Швеца, Анастасия Марковна, преподаватель литературы в пединституте, умерла два года назад, как раз в то время, когда Женька попал в препаскуднейшую историю, и Петр отмазывал его, используя все свои юридические познания, талант и связи. Бросился на защиту безалаберного охранника, совсем чужого для него человека, распределяя двадцать часов между сбором доказательств, адвокатскими конторами и раковым корпусом на Будайской. Тогда‑то, после похорон Анастасии Марковны, они и подружились – слишком много родственного оказалось в их душах, чтобы раствориться в суете поодиночке: и сиротство, и устремления, и эта вот тяга к песенным истокам, доставшаяся в наследство от матерей. «Про хиролога он, конечно, придумал, – решил Женька, – романтик нереализованный. А в остальном – понять можно».

– В том, что по твоей горнице ребятишки не бегают, сам виноват, – сказал он вслух.

– Да я никого не виню.