|
– Я вижу только луну. Остальные покатывались со смеху, находя это очень остроумным. – Луну? – переспросил Муре. – Будьте любезны, сотрите ее, а то она мне причиняет неприятности. Капитан три – четыре раза хлопнул его по спине и сказал: – Ну вот, дружище, вы от нее избавились. Не очень то приятно прогуливаться с луной на спине… Отчего у вас такой плохой вид? – Мне слегка нездоровится, – равнодушно ответил Муре. Ему показалось, что на скамейке перешептываются, и он прибавил: – О, за мной дома прекрасно ухаживают… Моя жена очень добрая, она меня балует… Но мне надо побольше отдыхать. Оттого я и перестал выходить, и меня видят реже, чем прежде. Как только поправлюсь, сразу же опять возьмусь за дела. – Вот как! – грубо прервал его бывший кожевенник. – А говорят, будто болеет ваша жена. – Жена… Она вовсе не болеет, это все выдумки! – воскликнул Муре, оживляясь. – Она совсем, совсем здорова… На нас косятся потому, что мы смирно сидим у себя дома… Вот еще новости! Моя жена болеет! У нее отличное здоровье, даже голова никогда не болит. И он продолжал бормотать отрывочные фразы с беспокойством человека, который лжет; он был похож на болтуна, который долго молчал и потому стал говорить теперь запинаясь. Мелкие рантье сочувственно покачивали головами, а капитан постучал себя пальцем по лбу. Бывший шляпник из предместья, внимательно осмотревший Муре, начиная с банта его галстука вплоть до последней пуговицы сюртука, под конец углубился в созерцание его башмаков. Шнурок на левом башмаке развязался, и шляпнику это показалось чудовищным; он стал подталкивать локтем соседей и, подмигивая, указывать им на этот шнурок, концы которого болтались. Вскоре все сидевшие на скамейке смотрели только на этот шнурок. Какой ужас! Все эти почтенные господа пожимали плечами, как бы говоря, что считают дело совершенно безнадежным. – Муре, – отеческим тоном сказал капитан, – вы бы завязали шнурки на своем башмаке. Муре посмотрел себе на ноги, но, видимо, не понял и продолжал говорить. Видя, однако, что ему не отвечают, он постоял еще с минутку и тихонько пошел дальше. – Он сейчас упадет, это уж наверняка, – заявил кожевенник, вставая с места и глядя ему вслед. – И смешной же он! Совсем, видно, спятил! В конце бульвара Совер, когда Муре проходил мимо Клуба молодежи, он опять услышал подавленные смешки, сопровождавшие его с того самого момента, как он вышел на улицу. Он отлично заметил на пороге клуба Северена Растуаля, который указывал на него пальцем кучке молодых людей. Стало ясно: это над ним смеялся весь город. Муре опустил голову, охваченный каким то страхом, не понимая причины этого озлобления, и продолжал робко пробираться вдоль линии домов. Когда он сворачивал в улицу Канкуан, он услышал позади себя шум; повернув голову, он увидел следовавших за ним трех мальчишек – двух больших с нахальными лицами и одного совсем маленького, с очень серьезным лицом, державшего в руке гнилой апельсин, подобранный им в канаве. Муре прошел улицу Канкуан, площадь Реколле и вышел на улицу Банн. Мальчишки не отставали от него. – Вы, верно, хотите, чтобы я надрал вам уши? – крикнул он, устремившись на них. Они бросились в сторону, с хохотом и ревом удирая во всю прыть. Муре, сильно покрасневший, почувствовал себя смешным. Он постарался успокоиться и пошел прежним шагом. Его особенно ужасало, что ему придется пройти по площади Супрефектуры, мимо окон Ругонов, в сопровождении ватаги этих негодяев, которая, как он видел, становилась все более многочисленной и дерзкой. Вдруг он увидел свою тещу, возвращавшуюся от вечерни вместе с г жою де Кондамен. Чтобы не встретиться с нею, он был вынужден сделать обход. – Ату, ату его! – кричали мальчишки. Обливаясь холодным потом и спотыкаясь о камни мостовой, Муре услышал, как старуха Ругон сказала, обращаясь к жене инспектора лесного ведомства: – Посмотрите, вот этот несчастный. |
