Сергей Петрович вдруг вспомнил, как это – писать ручкой на бумаге: для заметок на тумбе в казенной комнате лежал блокнот. Даже чтобы погулять вечером с соседом по номеру, нужно было перестукиваться или кричать через балкон:

– Выйдешь, Петя? Петр Николаич?

А потом долго ждать его в вестибюле, поглядывая на таких же растерянных, лишенных интернета обитателей.

Сосед, спившийся кларнетист, был сухощав и медлителен. Греков с интересом рассматривал его линию губ с ярко выраженной буквой «М», как на станциях метрополитена. И эта М-ка занимательно двигалась при разговоре, то поднимая, то опуская невнятный пучок растительности под носом.

– Видите ли, дорогой Сергей Петрович, – говорил он церемонно во время их общих прогулок, – без смартфонов мы – дети природы и не зависим от собственных желаний. Что посмотреть, за нас решают руководители телеканалов, что послушать – главы радиостанций. О чем подумать – погода за окном и подборка книг в местной библиотеке. В то время как, вооружившись телефоном, мы сами властители своих судеб. Включаем нужные фильмы, выбираем музыку, вбиваем в строку поиска необходимые запросы, заказываем билеты, мчимся в задуманные страны. С позиции Бога я бы не давал людям в руки смартфоны. Слишком уж они становятся самостоятельными и неуправляемыми.

– Согласен, согласен, – поддакивал Греков. – Получается, сейчас Господь имеет редкую возможность донести до нас свои планы.

– Именно. Надо только слушать и слышать.

Сергей Петрович слушал. Как журчит небольшая речушка между холмов, как скрипит подвесной мостик через нее, как возятся за обоями клопы, как матерится дворник по утрам, как по венам из капельницы течет какая-то дрянь, о которой Мира перед отъездом сказала, что это «новейшее средство в медицине». Он пытался придать всему услышанному особый смысл, пытался понять задумку всевеликого автора, но, как пелось в его любимой песне, «автор ничего не хотел сказать». Просто ничего. Кроме очевидного.

Наступала весна. На деревьях набухали почки. Птицы пели громче. Воздух отдавал сыростью. От лекарств тошнило. Психотерапия была примитивной. Из М-образного рта художника пахло кислой капустой. Хотелось выпить. Или умереть. Накатывала депрессия.

Думал о Марго. Хитрая красивая лиса, охомутавшая парня на двенадцать лет младше себя. Хирург, с влюбленными глазами и железным торсом, Сергею Петровичу нравился. Одновременно к нему возникала жалость и зависть. Зависть – от того, что он может наслаждаться ее красивым телом. Жалость – от уверенности в Маргошином предательстве.

«Хотел бы я посвятить ей жизнь? – спрашивал он себя бесконечными серыми вечерами. – Нет. Хотел бы я с ней переспать? Да!»

Наконец перешел к дневникам. Он и раньше делал попытки расшифровать неразборчивый почерк и поплывшие от влаги слова с буквой «Ѣ», но дальше одного предложения дело не шло.

В детстве бабушка что-то говорила о своей матери – Марии Перловой, которая после революции эмигрировала из России, оставив ее (свою дочь, Сережину бабушку) на руках горничной. Но сведения были путаными, историю старушка рассказывала шепотом, довольно нудно и тут же прикладывала указательный палец к сморщенным губам: «Только тс-с-с, только сейчас никому… в будущем тебе пригодится».