– Никитич, – ответил он коротко. – Сейчас ворота отопру.

На вид ему было лет пятьдесят, но если бы не седая, как лунь, башка, можно было бы дать на пяток меньше.

Двор Никитича разделялся на три участка: сад, огород и собачий питомник. Кроме крупных, породистых «кавказцев» в двадцати клетках двухэтажного вольера, меня встречал десяток «немцев», сенбернаров, водолазов и разномастных щенков, гулявших без привязи. Выйти из машины означало бы самоубийство.

– Альфа!.. Вымпел!.. Байкал!.. Алтай!.. Кабул!.. Душман!.. – властно позвал хозяин. – Зойка!.. Машка!.. Кардан!.. Шериф!.. Пуля!..

Собачки поочередно отбегали в сторону от машины, уводя за собой несмышленых щенков, и садились, образовывая круг диаметром десять метров. Такую дисциплину до сих пор я видел только у нас в «Альфе».

– Выходи, не бойся, – распахнул дверцу Никитич. – Те, которые гуляют, не кусаются. А которые кусаются – не гуляют.

Я соскочил с подножки. Насыщенный зеленью двор дышал свежестью. Крытый шифером домик с верандой служил, наверно, вольером для хозяина.

– Цыц! – крикнул он. В конференц‑зале установилась тишина. Какой‑то младший научный сотрудник вякнул не по теме доклада и тут же получил широкомасштабной сенбернарьей лапой по загривку. – Айда, искупаемся, – позвал меня Никитич и пошел в противоположную морю сторону по дорожке, протоптанной вокруг дома.

Я пошел за ним под усиленным конвоем. Шаг вправо, влево, назад, равно как и прыжок вверх, был бы истолкован как попытка отклонения от маршрута – меня бы съели вместе с пистолетом и суточными.

С тыльной стороны привилегированного вольера голубел бассейн пять на десять метров, любовно выложенный кафельной плиткой и окруженный разлапистыми деревьями. Увидав этот оазис, я не смог отказать себе в удовольствии искупаться в третий раз за сегодняшний день.

Немногословный Никитич разделся до трусов и, оттолкнувшись от бетонного края, почти вертикально ушел под воду. Я последовал за ним.

– У‑ух‑х!.. – вынырнув, ошалело посмотрел на Никитича. Вода оказалась обжигающе ледяной.

Он засмеялся:

– Я сюда воду из артезианской скважины качаю. Если хочешь потеплее – море недалеко.

– Здорово! – проплыв туда и обратно по диагонали, не удержался я от восторга. – В жизни ничего подобного не видел!

Бассейн обступили собаки, высунув языки, с завистью смотрели на нас.

– Машка хорошая, умная собачка, – подплыв к одной из немецких овчарок, галантно поцеловал ей лапу Никитич. – И Алтай хороший. Скоро обед, ребята.

Забор, навес, беседку и уборную на заднем дворике сплошь оплетал виноград. Спелые гроздья лопались на солнце и искрились каплями сладкого липкого сока. Если это был не рай, то еще более усовершенствованное его подобие. Впервые мне захотелось выйти на пенсию.

– Чьи же это красавцы? – спросил я у Никитича, когда он вынырнул в очередной раз.

– Ничьи. Собрались вместе и живем. А я у них вроде за вожака. Всех нас в свое время из органов списали.

О семье я у Никитича спрашивать не стал, посчитав, что на первый раз вопросов достаточно. Он подтянулся на руках и выбросил на берег мускулистое тело, на котором было столько шрамов, сколько мне лет, а может, и того больше.

Мы прошли в беседку. На столе появилась корзина с фруктами и белым хлебом. Для утоления жажды предлагался сок ассорти.

– Как там Белокаменная? – поинтересовался он с грустинкой, наполняя пол‑литровые глиняные кружки. – Ребята как?.. Коробейников, значит, Управление получил?

Я коротко поведал о тех, кого знал, стараясь не давить на мозоль списанному вожаку стаи.