|
Говорили, что по его поводу был сделан запрос из Швеции, - президент Рузвельт просил о нем через шведского короля. Полковник однажды отнес плитку шоколада больному русскому майору Никонову. Его в особом бараке интересовали больше, всего русские военнопленные. Он пытался заводить с русскими разговор о немецкой тактике и о причинах неудач первого года войны. Он часто заговаривал с Ершовым и, глядя в умные, одновременно серьезные и веселые глаза русского майора, забывал, что тот не понимает по-английски. Ему казалось странным, как же не понимает его человек с таким умным лицом, да еще не понимает разговора о предметах, которые сильно волнуют обоих. - Неужели вы ни черта не понимаете? - огорченно спрашивал он. Ершов по-русски отвечал ему: - Наш уважаемый сержант владел всеми языками, кроме иностранных. Но все же на языке, состоящем из улыбок, взглядов, похлопываний по спине и десятка-полутора исковерканных русских, немецких, английских и французских слов, разговаривали о товариществе, сочувствии, помощи, о любви к дому, женам, детям - лагерные русские люди с людьми десятков разноязычных национальностей. "Камрад, гут, брот, зупэ, киндер, сигарет, арбайт" да еще с дюжину немецких слов, рожденных в лагерях: ревир, блокэльтерсте, капо, фернихтунгслагер, аппель, аппельплац, вахраум, флюгпункт, лагершуце, - хватало, чтобы выразить особо важное в простой и запутанной жизни лагерных людей. Были и русские слова - ребята, табачок, товарищ, - которыми пользовались заключенные многих национальностей. А русское слово "доходяга", определявшее состояние близкого к смерти лагерника, стало общим для всех, завоевало все 56 лагерных национальностей. С набором в десяток-полтора слов великий немецкий народ вторгся в города и деревни, населенные великим русским народом, и миллионы русских деревенских баб, стариков, детей и миллионы немецких солдат объяснялись словами - "матка, пан, руки виерх, курка, яйка, капут". Ничего доброго из этого объяснения не получалось. Но великому немецкому народу хватало этих слов для того дела, которое он совершал в России. Но так же ничего хорошего не получалось из того, что Чернецов пытался заговаривать с советскими военнопленными, - хотя он за двадцать лет эмиграции не забыл русского языка, а превосходно владел русской речью. Он не мог понять советских военнопленных, они чуждались его. И так же не могли договориться советские военнопленные, - одни, готовые умереть, но не изменить, другие, помышлявшие вступить во власовские войска. Чем больше говорили они и спорили, тем меньше понимали они друг друга. А потом уже они молчали, полные ненависти и презрения друг к другу. |
