|
Ужасайтесь уж без меня, - отвечал Михаил Сидорович. - Спросите Гитлера, - сказал Иконников, - и он вам объяснит, что и этот лагерь ради добра. Мостовскому казалось, что во время спора с Иконниковым работа его логики становится похожа на бессмысленные усилия ножа, борющегося с медузой. - Мир не поднялся выше истины, высказанной сирийским христианином, жившим в шестом веке, - повторял Иконников, - "Осуди грех и прости грешника". В бараке находился еще один русский старик - Чернецов. Он был одноглазым. Охранник разбил ему искусственный, стеклянный глаз, и пустая красная глазница страшно выглядела на его бледном лице. Разговаривая, он прикрывал зияющую пустую глазницу ладонью. Это был меньшевик, бежавший из Советской России в 1921 году. Двадцать лет он прожил в Париже, работал бухгалтером в банке. Попал он в лагерь за призыв к служащим банка саботировать распоряжения новой немецкой администрации. Мостовской старался с ним не сталкиваться. Одноглазого меньшевика, видимо, тревожила популярность Мостовского, - и солдат-испанец, и норвежец, владелец писчебумажной лавки, и адвокат-бельгиец тянулись к старому большевику, расспрашивали его. Однажды к Мостовскому на нары сел верховодивший среди русских военнопленных майор Ершов, - немного привалившись к Мостовскому и положив руку ему на плечо, он быстро и горячо говорил. Мостовской внезапно оглянулся, - с дальних нар смотрел на них Чернецов. Мостовскому подумалось, что выражение тоски в его зрячем глазу страшней, чем красная зиявшая яма на месте выбитого глаза. "Да, брат, невесело тебе", - подумал Мостовской и не испытал злорадства. Не случай, конечно, а закон определил, что Ершов всем всегда нужен. "Где Ершов? Ерша не видели? Товарищ Ершов! Майор Ершов! Ершов сказал... Спроси Ершова..." К нему приходят из других бараков, вокруг его нар всегда движение. Михаил Сидорович окрестил Ершова: властитель дум. Были властители дум - шестидесятники, были - восьмидесятники. Были народники, был да сплыл Михайловский. И в гитлеровском концлагере есть свой властитель дум! Одиночество одноглазого казалось в этом лагере трагическим символом. Десятки лет прошли с поры, когда Михаил Сидорович впервые сидел в царской тюрьме, - даже век был тогда другой - девятнадцатый. Сейчас он вспоминал о том, как обижался на недоверие некоторых руководителей партии к его способности вести практическую работу. Он чувствовал себя сильным, он каждый день видел, как веско было его слово для генерала Гудзя, и для бригадного комиссара Осипова, и для всегда подавленного и печального майора Кириллова. До войны его утешало, что, удаленный от практики, он меньше соприкасается со всем тем, что вызывало его протест и несогласие, - и единовластие Сталина в партии, и кровавые процессы оппозиции, и недостаточное уважение к старой партийной гвардии. |
