– Ладно тебе, не жмись. – Зажав ноздрю пальцем, я отклонился от стола и сморканулся на пол. – Ты не смотри, что мы в вылазке.

– А мы не в вылазке. – Сивый отодвинул от себя консервную банку и уставился на меня, будто прицениваясь, за сколько я ему продамся.

– Ну не-ет, Сивый, – я качнул головой. – Такая у нас с тобой жизнь. Мы или на «Звере», или в вылазке, или в печи. А другого не дано. Но ты забудь, что я в отряде главный. Сейчас вылазка особенная и мы с тобой равны. Доставай алкашку, и давай говорить по делу. Думаешь, я не просёк, зачем мы здесь?

– Нет алкашки, – упрямо повторил Сивый. – Вон, пей молоко.

– В зад тебе молока!

Я хлопнул по столу кулаком и, взорвавшись, вскочил. Стул опрокинулся и грохнулся на пол. Я сам не ожидал от себя такой порывистости. И внутри стало мерзко, тухло. Мне не нравилась моя роль. Ой как не нравилась. Да только я думал, что от моего поведения зависят и моя жизнь, и жизнь этих дрищей. Сивый должен был почувствовать, что не ошибся в выборе, вот я и лез на рожон. Хотя что бы он почувствовал по моему норову? Ору как резаный, алкашку требую. Что дальше? Повалюсь на пол и буду, как Калибр, пускать изо рта пену?

Между тем дрищи притихли. Скукожились в своих ватниках, головы в ворот повтягивали и таращились на меня. Не понимали, что происходит. Не догадывались, что их сюда вербовать привели, а не просто пичкать жратвой. И всё же под их взглядом я как-то подскис. Пробормотал что-то такое, что и сам не разобрал. Поднял стул, уселся на него и, пришибленный, сгорбился над столом.

Сивый на мою выходку не отреагировал.

Вновь залязгали ложки. Дрищам было тесно даже с ослабленным ремнём на штанах, хоть пуговицы расстёгивай на ширинке, и все елозили на шатких стульях, давились отрыжкой и утробно, до самых кишок, вздыхали, но упрямо добирали остатки из прежде начатых и второпях отставленных консервных банок. А меня и без алкашки развезло. От сытости, от спёртого воздуха и от собственной дурости.

Комната закружилась. Стол, накрытый ветхим колпаком света, задрожал. Нет, я понимал, что на самом деле он не дрожит, если только на пригород не посыпались ракеты жёлтых, но локтями почувствовал глубинную вибрацию. Стены гостиной заволокло тёмной дымкой, в которой отдельными вспышками тут и там взрывались смутные образы новогодних ёлок, бумажных фонариков и растянутых на леске картонок с цветными буквами. Сползали и сменялись обои, вырисовывались и пропадали картины, календари. Мебель двигалась, а с ней двигались сидящие и лежащие на ней бесплотные фигуры людей. В горшках вырастали и опадали цветы, на полу стелились и скручивались ковры. По ним бегали кошки, собаки. Потом всё разом успокоилось. Включился телевизор: на фоне тельняшек и камуфляжных курток появился главнокомандующий. Покашливая, он признался, что минувший год потребовал от него трудных необходимых решений, и напомнил, сколько слаженного героизма потребуется, чтобы год следующий увенчался славными победами.

Я с силой зажмурился. Обхватил голову руками.

Открыв глаза, увидел, что в гостиной всё на местах. Дрищи жрут и болтают. Горшки пустуют, кошки по полу не бегают, а телевизор молчит. Слившись с темнотой, он лишь отражал слабый свет нашего фонаря.

– Чем бы ты занимался, если бы не всё это? – через стол спросил меня Сивый.

– Что это? – помедлив, уточнил я.

– «Зверь», мешки, хануры.

– Стрелял бы, наверное. Не в тылу же сидеть.

– Нет… Ты не понял. Если бы всё это даже не случилось. Никакого тыла, никакого фронта.

– Не знаю, Сивый, не думал.