Между тем Пэдди усиленно работал и лопатой, и кайлом. Желтая, мелко крошащаяся земля летела в обе стороны, а здоровяк-землекоп уже по плечи углубился в яму. Он рыл целый час, и эту работу лишь немного разнообразила остервенелая погоня псов за лисицей в лесу неподалеку, но наконец работник крикнул:

— Сэр, вот они!

В конце подземных ходов, в норе, четверо лисят забились так далеко в угол, как только могли.

Прежде чем я смог воспрепятствовать, смертельный удар лопаты и внезапная атака маленького терьера оборвали жизни трех из них. Я с трудом спас четвертого, самого мелкого, схватив его за хвост и подняв выше, чем могли достать возбужденные псы.

Он пискнул, и его бедная мать прибежала на зов и кружила так близко, что ее могли бы без труда застрелить, если бы не невольная помощь псов, которые все время вертелись между ней и нами и которых она еще раз увела прочь в бесплодной погоне.

Спасенного лисенка швырнули в сумку, и он умолк. Его несчастных братьев сбросили обратно в их колыбель и погребли, кинув туда несколько лопат земли.

Повязанные кровью, мы отправились домой, а лисенка немного погодя посадили на цепь во дворе. Никто не знал, почему ему сохранили жизнь, но в наших чувствах произошла перемена, и идея убить его не нашла сторонников.

Он был чудесным малышом, похожим на помесь лисы и овечки. Своим внешним видом и шерсткой, как уже говорилось раньше, он очень напоминал невинного ягненка, но, присмотревшись, можно было заметить в его желтых глазах искры лукавства и жесткости, настолько не вяжущиеся с образом агнца, насколько это вообще возможно.

Когда кто-то проходил рядом, он, съежившись, кидался в свою конуру и только через час осмеливался выглянуть оттуда.

Теперь вместо полой липы моим наблюдательным пунктом стало окно. Множество куриц, о породе которых лисенок так много знал, копошилось во дворе. В конце дня, когда они переместились поближе к пленнику, он кинулся на ближайшую и наверняка поймал бы ее, если бы не дернулась натянувшаяся от рывка цепь. Лисенок вскочил и бросился в свою конуру, и хотя позже он предпринял еще несколько атак, но теперь уже соизмерял свои прыжки с длиной цепи, и та больше никогда не останавливала его.

Когда наступила ночь, лисенок стал беспокойным, он выглядывал из конуры, но возвращался обратно при первой же тревоге, натягивал цепь, а иногда в ярости кусал ее, зажав лапами. Вдруг он остановился и прислушался, затем задрал кверху черный носик и издал короткий прерывистый стон.

Раз или два это повторялось, а в остальное время он волновался из-за цепи и кружил на месте. Наконец пришел ответ: далекое «яп-уррр» от старой Лисицы. Несколько минут спустя у поленницы появилась тень. Лисенок скользнул в конуру, однако потом вернулся и выбежал встретить мать со всей радостью, которую только могут выразить лисы. Быстро, как вспышка, она схватила его и повернулась, чтобы унести его тем же путем, которым пришла. Но в тот же миг натянувшаяся цепь грубо выдернула лисенка изо рта матери, и она, остерегаясь, не откроется ли окно, спряталась за дровами.

Часом позже лисенок перестал кружить и плакать. Я высунулся из окна и в свете луны увидел очертания матери, которая, растянувшись на земле рядом с детенышем, что-то грызла: блеск железа свидетельствовал, что это была та самая жестокая цепь. А малыш Хвостик тем временем лакомился теплым молоком.

Когда я вышел, Лисица сбежала в темный лес, но рядом с конурой лежали две мышки, окровавленные и еще теплые — еда, принесенная детенышу заботливой матерью. Утром я обнаружил, что цепь лисенка в футе или двух от ошейника была натерта досветла.