И даже самые тихие, самые благоразумные, самые робкие поддались общему настроению.

Умер старший повар Кулаков, много лет проработавший в корпусе. Рылеев сочинил шуточную поэму на его смерть, в которой изобразил, какими должны были бы быть торжественные поварские похороны: в его описании похорон за гробом сослуживцы повара шли с кастрюлями и чумичками.

Поэма называлась «Кулакиада», и кадеты считали ее очень остроумной.

Заканчивалась она обращением к Боброву:

А ты! О мудрый, знаменитый!

Царь кухни, мрачных погребов,

Топленым жиром весь политый,

Единственный герой Бобров.

Не озлобися на поэта,

Тебя который воспевал…

Тщательно переписанную «Кулакиаду» подсунули Боброву, положив на место рапорта, с которым он ежедневно ходил к директору корпуса.

Никто, собственно, не представлял себе, каков будет финал подготовленной комедии, никто не ждал чего то определенного. Конечно, само собой подразумевалось, что грянет гроза, расследование и наказание – карцер или какая нибудь другая кара. Но до карцера кадеты надеялись насладиться так, чтобы воспоминания об этих веселых минутах оказались сильнее неминуемых неприятностей.

Но то, что они увидели, совершенно не соответствовало их замыслам.

Бобров вышел от директора понурый и расстроенный, в одной руке он нес лист с переписанной на нем «Кулакиадой», в другой держал синий застиранный платок. Он тихонько всхлипывал и вытирал платком слезы.

– За что?.. За что опозорили? – бормотал он. – Ведь до чего додумались: в стихи вставили… Теперь и на глаза людям показаться стыдно. Э эх…

Грустным взглядом он посмотрел на кадет, покачал головой и, заплетаясь ногами, пошел в свою комнату.

Корпусные коридоры наполнил переливчатый звон колокольчиков, призывающих на уроки. Кадеты потянулись в классы.

Рылеев пошел со всеми, но перед дверьми класса остановился и, решительно повернувшись, побежал назад.

– Ты куда? – окликнул его Фролов.

– Надо.

В конце коридора показался Железников. Проводив взглядом Рылеева, он удивленно пожал плечами и вошел в класс.

Рылеев остановился перед приоткрытой дверью комнаты, в которой жил Бобров. Просунул голову.

Андрей Петрович сидел, забившись в угол диванчика, и плакал, утирая слезы и сморкаясь в платок.

– Чего тебе, мошенник? – увидя Рылеева, спросил он, всхлипнув.

– Андрей Петрович, это я сочинил…

– Ты? – Бобров оцепенел.

– Я, Андрей Петрович.

Бобров покраснел, тяжело задышал, хватая воздух ртом.

Денщик протянул ему стакан с водой, Бобров отстранил его.

– Ты, ты, ты!.. – запнувшись, он вскочил на ноги, побежал по комнате, наткнулся на стол, чуть не опрокинув его, наподдал ногой стул и закричал. Рылеев никогда не слышал, чтобы Бобров так кричал.

– Разбойник! Каторжник! Совести у тебя нет! Карцер по тебе плачет!

Он раскраснелся, расстегнутый мундир разлетелся, и из под него выбилась старая исподняя рубашка с заплатой, обметанная крупными и крепкими солдатскими стежками.