|
Слепящее солнце ломилось в окно, больно попирая светом еще полные хмеля глазные яблоки. «Как в домашних условиях обнаружить давление фотонов? — подумал Корховой. — Вот, пожалуйста… Легко». Прообраз, можно сказать, межзвездного двигателя… — Я вот думаю, — сказал Корховой негромко. — Мы тут бухаем, скандалим… Роемся в дерьме друг у друга и только и знаем, что пытаемся выяснить, чье дерьмо дерьмовее. А скоро поедем туда, где к звездам летают… — Думаешь, они там не бухают и не скандалят? — с тихой тоской спросил Фомичев. Корховой пожал плечами. — Бухают и скандалят, наверное. Люди же… Но там, по-моему, это не главное. На периферии главного. Когда такое дело рядом, все это должно казаться очень мелким… Стыдным. А у нас, мне иногда кажется, кроме этого, ничего нет. — Да вы романтик, мессир, — сказал Фомичев. — Успокойся: до звезд им так же далеко, как и нам. Нуль-транспортировку еще не выдумали, и вряд ли выдумают. Да и с фотонными параболоидами в стране напряженка. На повестке лишь все тот же бензиновый черт, только очень большой, очень длинный и неимоверно дорогой. Камера сгорания, карбюратор, искра… зажигание барахлит, гептил потек, окислитель то ли не подвезли, то ли пропили… Корховой потер лоб. — Наверное, без пива все же не обойтись, — глядя на него, с намеком предположил Фомичев. Корховой помедлил, потом решительно сказал: — Ну, нет. Надо перед Наташкой извиниться. Типа цветов накуплю. — Ну, ты пропал, — сказал Фомичев. ГЛАВА 4. Почка, почка, огуречик — был да вышел человечек Несмотря на относительно ранний час, дядя Афанасий уже затарился в ближайшей аптеке пузырьками то ли боярышника, то ли пустырника — и теперь кейфовал на лавочке, что твой султан в гареме. Безмятежно вытянув ноги в познавших всю скверну мира штанах, он прихлебывал из горлышка живительную брынцаловку и подставлял костлявое, в неряшливой седой щетине лицо майскому солнцу, фосфорически пылавшему сквозь ослепительно белые перья облаков. — Не хошь, Костантин? — спросил он, с царственной щедростью протягивая Журанкову один из пузырьков. Почему-то он упорно называл Журанкова не Константином, а Костантином. Будто имя являлось производной не от константы, а от кости. Впрочем, трудно сыскать в живых тварях что-то более твердое и склонное к постоянству, нежели кость. И, увы, столь же ломкое. Журанков шагал из магазина. В его полиэтиленовом пакете мотались кирпичик хлеба и пакет йогурта. Чуть сбавив шаг, Журанков кротко улыбнулся и ответил: — Спасибо, дядя Афанасий. Я вроде здоров. — Для здоровья тока больные лечутся. Здоровые лечутся для радости. Афанасий жил через площадку. Не самый плохой сосед. На третьем этаже года два назад вообще притон завелся — безумные подростки с глазами зомби то и дело курили на площадке, квохча и мыча оживленно на каком-то языке приматов и время от времени скатываясь вниз, чтобы где-то в окрестностях, не утруждая себя долгими ходками, вырвать, скажем, мобильник у подвернувшейся беспечной дурешки или не понявшего еще, в каком мире живет, пацана и в тот же день загнать по дешевке… На лестнице то и дело скрипели под ногой использованные шприцы, кусты под окнами периодически обрастали восковой спелости презервативами. Все всё знали. Никто ничего не делал. Шприцы и шприцы… При чем тут милиция, это же рост благосостояния! А вот у Афанасия хватало только на боярышник да пустырник. |
