– Любопытство имеет весьма малое к этому отношения. Как вы увидите из этого пакета, этот человек – непрофессионал. Очевидно, партийный доброволец, как и Розенберг в свое время, а не платный эксперт. Практически, он сам привел меня за нос.

– Да, мне понятно, что он неуклюж, – согласился Ганн. – И нам уже сообщали о нем, полковник Рассел. В действительности, нам даже пришлось оберегать его от собственной же неуклюжести несколько раз.

– Но почему? – потребовал Пейдж. – Почему вы его не раскололи?

– Потому что не можем сейчас допустить этого, – ответил Ганн. – Шпионский скандал на заводе, уничтожит работу на том самом этапе, на котором она находится. О, рано или поздно, мы сообщим о нем, и проведенная вами по нему работа тогда будет весьма полезна для всех нас, включая и вас. Но не надо торопиться.

– Не торопиться!

– Нет, – ответил Ганн. – Материал, который он сейчас передает, не представляет особой ценности. Когда же у нас в действительности будет лекарство…

– Но к этому времени он уже будет знать весь производственный процесс. А идентификация лекарства – обычная работа для любой группы химиков. Ваш доктор Эгню по‑крайней мере этому‑то меня научил.

– Я тоже так полагаю, – подтвердил Ганн. – Что ж, я думаю, на этом мы закончим, полковник. Не беспокойтесь на этот счет. Мы займемся этим вопросом, когда созреет для того время.

И это оказался единственный кусочек удовлетворения, который смог извлечь Пейдж из Ганна. Слишком малое возмещение на упущенный сон, пропущенные свидания. За то, что он сперва решил предупредить об этом Пфицнера. За ту яростная борьбу в душе, стоившую ему столь много. За то, что он поставил интересы проекта выше своей офицерской клятвы и собственной безопасности. Этим вечером он выложил все, с определенной долей горячности, Энн Эббот.

– Успокойся, – сказала Энн. – Если ты собираешься вмешиваться в политику, связанную с этой работой, Пейдж, ты обожжешься, вплоть до самых подмышек. Когда мы найдем, что ищем, это произведет величайший политический взрыв в истории. И я советую держаться от этого как можно дальше.

– Я уже обжигался, – горячо ответил Пейдж. – И как, черт возьми, я могу стоять вдалеке? И то здесь терпят шпиона – не просто политика. Это предательство, и не по домыслу, а на самом деле. Ты что, намеренно засовываешь все наши головы в петлю?

– Намеренно. Пейдж, этот проект для всех – для каждого мужчины, женщины и ребенка, живущих на Земле или работающих в космосе. Тот факт, что именно Запад вкладывает в него деньги – просто случайность. То, что мы здесь делаем, во всех отношениях настолько же анти‑западное, как и анти‑советское. Мы собираемся разделаться со смертью во имя всего человечества, а не для армейских сил какой‑нибудь одной военной коалиции. Какое нам дело, кто первым получит лекарство? Мы хотим, чтобы оно было у всех.

– А Ганн с этим согласен?

– Такова политика кампании. Это могла быть собственно идея и Хэла, хотя у него совершенно иные причины, иные суждения. Ты можешь себе представить, что произойдет, когда лекарство, излечивающее от смерти, нанесет удар по тоталитарному обществу? Конечно, оно не окажется смертельным для Советов, хотя оно должно сделать борьбу за наследство там еще более кровавой, чем она идет сейчас. Очевидно, именно так на это и смотрит Хэл.

– А ты – нет, – угрюмо констатировал Пейдж.

– Нет, Пейдж, я так не считаю. Я достаточно хорошо предвижу, что произойдет у нас здесь, дома, когда все это выплеснется наружу. Подумай лишь на мгновение, как это подействует только на одних верующих людей.