больших глазах матери, которые смотрели на него из зеленой воды, с  глубины

в сотни саженей, и все еще погружавшихся.

     Вдруг  он  очутился на короткой, упругой травке, и был летний вечер, и

косые лучи солнца  золотили  землю.  Местность  эта  так часто появлялась в

снах, что он не мог определенно решить, видел  ее  когда-нибудь  наяву  или

нет.  Про  себя  Уинстон  называл  ее  Золотой  страной.  Это  был  старый,

выщипанный  кроликами  луг,  по  нему  бежала тропинка, там и сям виднелись

кротовые кочки. На дальнем  краю  ветер  чуть шевелил ветки вязов, вставших

неровной изгородью, и плотная масса листвы волновалась, как волосы женщины.

А где-то рядом, невидимый, лениво тек ручей, и под ветлами в заводях ходила

плотва.

     Через луг к нему шла та женщина с темными  волосами.  Одним  движением

она сорвала с себя одежду и презрительно отбросила прочь. Тело было белое и

гладкое, но не вызвало в нем желания; на тело он едва ли даже взглянул. Его

восхитил   жест,   которым   она  отшвырнула  одежду.  Изяществом  своим  и

небрежностью он будто уничтожал  целую  культуру,  целую систему: и Старший

Брат, и партия, и полиция мыслей были сметены в  небытие  одним  прекрасным

взмахом руки. Этот жест тоже принадлежал старому времени. Уинстон проснулся

со словом "Шекспир" на устах.

     Телекран   испускал  оглушительный  свист,  длившийся  на  одной  ноте

тридцать секунд. 07.15, сигнал  подъема  для  служащих. Уинстон выдрался из

постели -- нагишом, потому что члену внешней партии выдавали  в  год  всего

три тысячи одежных талонов, а пижама стоила шестьсот, -- и схватил со стула

выношенную фуфайку и трусы. Через три минуты физзарядка. А Уинстон согнулся

пополам  от  кашля  -- кашель почти всегда нападал после сна. Он вытряхивал

легкие настолько, что восстановить дыхание  Уинстону удавалось лишь лежа на

спине, после нескольких глубоких вдохов. Жилы у него вздулись от натуги,  и

варикозная язва начала зудеть.

     --  Группа  от  тридцати  до  сорока!  -- залаял пронзительный женский

голос. -- Группа  от  тридцати  до  сорока!  Займите исходное положение. От

тридцати до сорока!

     Уинстон встал по стойке смирно перед  телекраном:  там  уже  появилась

жилистая  сравнительно  молодая  женщина  в  короткой юбке и гимнастических

туфлях.

     -- Сгибание рук и потягивание! --  выкрикнула она. -- Делаем по счету.

И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре! Веселей, товарищи, больше

жизни! И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре!

     Боль от кашля не успела вытеснить впечатления сна, а ритм  зарядки  их

как будто оживил. Машинально выбрасывая и сгибая руки с выражением угрюмого

удовольствия,  как  подобало  на  гимнастике,  Уинстон пробивался к смутным

воспоминаниям  о  раннем  детстве.   Это   было  крайне  трудно.  Все,  что

происходило в пятидесятые годы, выветрилось  из  головы.  Когда  не  можешь

обратиться  к  посторонним  свидетельствам,  теряют четкость даже очертания

собственной жизни.