Без роскоши, уж тот, конечно, был

         Слугой Иисуса Назорея; в их

         Собраниях вседневно совершалось

         О нем воспоминанье; часто, посреди

         Ерусалимской смутной жизни, было

         Их пенье слышимо; они без страха

         В домах, на улицах, на площадях

         Благую весть о нем провозглашали.

         Весь город злобствовал на них, незлобных;

         И эта злоба скоро разразилась

         Гонением, тюремным заточеньем

         И наконец убийством. Я, как дикий

         Зверь, ликовал, когда был перед храмом

         Стефан, побитый каменьем, замучен;

         Когда потом прияли муку два

         Иакова — один мечом, другой

         С вершины храма сброшенный; когда

         Пронесся слух, что Петр был распят в Риме,

         А Павел обезглавлен: мнилось мне,

         Что в них, свидетелях его, и память

         О нем погибнет. Тщетная надежда!

         Во мне тоска от страха неизвестной

         При Ироде-царе рожденный, видел

         Все время Августа; потом три зверя,

         Кровавой властью обесславив Рим,

         Погибли; властвовал четвертый, Нерон;

         Столетие уж на плечах моих лежало;

         Вокруг меня четыре поколенья

         Цвели в одном семействе: сыновья.

         И внучата, и внуков внуки в доме

         Моем садились за мою трапезу...

         Но я со дня того в живом их круге

         Все более и боле чужд, и сир,

         И нелюдим, и грустен становился;

         Я чувствовал, что я ни хил, ни бодр,

         Ни стар, ни молод, но что жизнь моя

         Железно-мертвую приобрела

         Несокрушимость; самому себе.

         Среди моих живых детей, и внуков,

         И правнуков, казался я надгробным

         Камнем, меж их могил стоящим камнем:

         И лица их имели страшный цвет

         Объятых тленьем трупов. Все уж дети

         И все уж внуки были взяты смертью;

         И правнуков с невыразимым горем

         И бешенством я начал хоронить.