Таков мой жребий. Ты, быть может,

         С презреньем спросишь у меня: зачем же

         Сюда пришел я, чтоб такой

         Безумной басней над тобой ругаться?

         Таков мой жребий, говорю, для всех

         Вас, близоруких жителей земли;

         Но для тебя моей судьбины тайну

         Я всю вполне открою... Слушай.

         Я — Агасфер; не сказка Агасфер,

         Которою кормилица твоя

         Тебя в ребячестве пугала; нет!

         Я Агасфер живой, с костями, с кровью,

         Текущей в жилах, с чувствующим сердцем

         И с помнящей минувшее душою.

         Я Агасфер — вот исповедь моя.

         О нет! язык мой повторить не может

         Живым, для слуха внятным словом

         Того, что некогда свершилось, что

         В проклятие жизнь бедную мою

         Преобразило. Имя Агасфер

         Тебе сказало все... Нет! в языке

         Моем такого слова не найду я,

         Чтоб то изобразить, что был я сам,

         Что мыслилось, что виделось, что ныло

         В моей душе и что в ночах бессонных,

         Что в тяжком сне, что в привиденьях,

         Пугавших въявь, мне чудилось в те дни,

         Которые прошли подобно душным,

         Грозою полным дням, когда дыханье

         В груди спирается и в страхе ждешь

         Удара громового; в дни несказанной

         Тоски и трепета, со дня Голгофы

         Прошедшие!.. Ерусалим был тих,

         Но было то предтишье подходящей

         Беды; народ скорбел, и бледность лиц,

         Потупленность голов; походки шаткость

         И подозрительность суровых взглядов —

         Все было знаменьем чего-то, страшно

         Постигнувшего всех, чего-то, страшно

         Постигнуть всех грозящего; кругом

         Ерусалимских стен какой-то мрачный,

         Неведомый во граде никому,

          Бродил и криком жалобным, на всех

         Концах всечасно в граде слышным: "Горе!

         От запада и от востока горе!

         От севера и от полудня горе!

         Ерусалиму горе!" — повторял.