— Андрей, не нужно! — голос ее стал хриплым. Она судорожно глотала ком в горле. — Не надо. Я Вас прошу. Мы скажем, что бабушку отправили в санаторий, что она отдыхает, что ей нужно долго лечить сердце… Пусть Лика пока ничего не знает.

— Вы с ума сошли! Как — не знает? Это невозможно. У нее же никого здесь нет. Мать с нею не общается. А ее нужно кому-то навещать. Нужно иногда менять ей пижамы. Приносить домашние вещи… Письма от отца, наконец!!

— Отец Лики знает? — перебила она вдруг, охваченная какой-то мыслью.

— Да. Он обещал приехать недели через три. Завотделением получил от него какую то телеграмму или радиограмму, черт, я не понимаю в этом! — художник закрыл лицо ладонями.

— Тогда пусть он и решит, говорить ей что-то или нет… Две-три недели ничего не меняют.

А приходить к Лике буду я. Я принесу ей все, что необходимо. Вы только расскажите мне, что она любит, а что нет… Вы же все знаете?

— Знаю. Скажу. А как же пижамы? — он вдруг улыбнулся.

— Я куплю… Сошью, — она сглотнула нервно. — Скажете мне адрес, я поеду к ним домой, привезу, если надо… У соседей ведь есть ключи? Ради бога, только не заставляйте меня отпускать ее к ее тени! Отпускать это — невыносимо…Ложь, все лгут, когда говорят, что надо отпускать. Не надо. Это и есть — смерть — отпускать. Это как заживо гибнуть, гореть в огне. Вы не понимаете? Лика еще слишком мала для Тени. Тень подождет. Пусть насыщается другими и глотает других! — яростно выдохнула она.

— Меня, например? — его глаза темно блеснули, он потер рукой горло.

— Я не то хотела сказать. Она отступила на шаг, оперлась руками о подоконник. — Андрей, я не…

— Я понимаю. — он слегка тронул пальцем ее подбородок, нервно вздернутый вверх. — Нам с Вами проще. Мы прожили хотя бы две-три четверти жизни. А Лика едва ли — одну долю. Ей только восемь. Вы думаете, я могу смириться с ее Смертью? Нет, только — со своей… — Художник вдруг резко повернулся и пошел, не оборачиваясь, к лестничному пролету. Она хотела что то крикнуть ему вслед, остановить. Но… В конце коридора мягко зашелестели шины, послышался топот ног и группа молчаливо-сосредоточенных людей в зеленых масках, халатах и бахилах стремительно провезла мимо нее каталку, с человеком до подбородка накрытым простыней. С левого края каталки безжизненной плетью свисала рука с иглою капельницы на сгибе. Вертящиеся полупрозрачные двери операционного бокса, бесшумно сверкали солнечными бликами позднего ноябрьского солнца, красными, тревожными буквами мигало табло: «Операция закончена». Сжав руками виски, она не отрывала взгляд от каталки. Лицо человека было белее простыни, под которой он лежал, но едва заметно билась хрупким пульсом жилка на шее и чуть розовели крылья носа. Она смотрела на лицо, похожее на безжизненную, гипсовую маску, и ей казалось, что с него осторожно сползает еще одна, почти невидимая, иная. Нет, не маска. Тень. Тень смерти. И осторожно, по кошачьи, отходит в сторону… «Слава Богу!» — прошептала она хрипло. И, непонятно почему, перекрестилась. Впервые в жизни…

* * *

Она беспомощно дергала ручку двери сторожки. В третий раз. Потом, махнув рукой, устало присела на огромный баул с вещами, надувшийся у ног. Повертела кольцо брелока с ключами на левом пальце. Откинула волосы со лба. Недоуменно пожала плечами. И тут же вздрогнула от раздавшегося рядом гулкого, мощного баса:

— Ты чего это тут, красавица? Я смотрю, полчаса уже маешься? Кого надо то тебе?

Она оглянулась, вскочила.