— Ну-ну, ты чего испугалась то? Ты Андрея ищешь, что ли?

Она кивнула, растерянно улыбаясь:

— Да, вот… Не знаю, где он. Тут мне вещи для девочки оставить надо. Мы три дня назад договорились с ним… Пришла, стучу, а его нет. Мне снова в центр надо. Там сегодня дела. Вы не видели его?

— Так ты не уходи, у меня ключ есть, сейчас отопру. Вещи и оставишь — дворник почему то пропустил мимо ушей ее вопрос. Он возился с замком, отставив в сторону метлу и скребок.

— Спасибо. А где Андрей Павлович? — она сжала в кулак руку в кармане плаща. По своей всегдашней, нервной привычке. Ногти впились, вцепились в ладони.

Дворник снова будто не услышал ее вопроса. Она удивилась про себя. Он был абсолютно трезв. Но как-то странно, тягуче-молчалив. Крякнул, надвинув на лоб кепку и распахивая дверь.

— Проходи. Ставь сумку то… Тяжело, небось? Ты садись, садись, передохни.

— Ничего. Я на такси сюда ехала. — Она улыбнулась краешком губ, пытаясь поймать ускользающий взгляд дворника. Что-то в знакомой уже до мелочей, теплой комнате было не так, но что — она не могла понять. Рисунки, поделки, посуда на столе, пузатый зеленый чайничек в закопченый белый горошек на маленькой печи — все было прежним, но словно мгновенно подернулось какою то невидимой пеленой, туманом… Воздух постепенно густел, звенел вокруг нее как струна гитары, сжимал голову словно обруч. Сильнее… Сильнее… И внезапно лопнув, с треском раскололся. Как грозовое облако, растекся по рукам и спине липким, холодным потом. Лишь только она услышала эти слова Слова, в которые нельзя было верить:

— В ренимации Андрей Павлович. Два дня аккурат, как на стол его положили: желудок кровью потек. Отрезали четверть, да больно тяжко ему. Я утром ходил проведать, сказали не в себе еще. Без сознания… Так то, красавица! — Дворник придвинул табурет, скрестил ладони, тяжело опустил локти на стол… Успел он про тебя наказать то. Что придешь, вещи тут оставишь. Рисунки велел тебе отдать, поделки… Просил, чтоб пришла к нему, как появишься… Стой-ка, куда ты! В ренимации строго, ты скажи тебе Нину Савельевну… Это у них старшая. Андрей при ней поступал. Она знает, что ты придешь, пропустит… Эка коза-то, плащ не забрызгай, в грязи не пустят, — гулко кричал дворник вслед ей, пока она прижав ладони к лицу, бежала по аллее… Длиной в жизнь. Только теперь она полностью осознала слова Лики: «Аллея длиной в жизнь». Жизнь могла закончиться еще до того, как исчезнет из-под ног серый асфальт тропинки. Или сбоку от нее — дерево. Или — тонкий просвет за ним. Ограда из красного кирпича. Аллея была такой длиной, что когда она взбежала на крыльцо, ей уже не хватало дыхания. Жизнь кончалась. Чья? Ее? Андрея Павловича? Лики? Это было не столь уж важно. Жизнь просто — исчезала. Утекала, уходила сквозь пальцы, как вода. Именно — вода. Песок был бы тяжелее. Песчинки бы шуршали, оседали на пальцах. Они удержали бы хоть единый миг бытия. Им бы — удалось. Она знала это теперь совершенно точно! Но жизнь, увы, была лишь — водою. Дождевою каплей. Еще секунда, и она, капля, растает, испарится в ладонях… Вот только, чья это капля? Чья? Чья? — этот вопрос бился колоколом в ее висках, пока она бежала по бесконечным коридорам, этажам, пролетам, не находя ответа на этот вопрос. Желая конца пути и одновременно — боясь его…

* * *

Когда она вошла в палату Лики, в ней суетились врач и медсестра, уже знакомая ей… Лика лежала высоко на подушках, закрыв глаза. Спутанные от пота кудряшки разметались, закрывая лоб, бескровные щеки. Медсестра, склонившаяся к кровати, сосредоточенно что то делала с рукою Лики, сгибая ее и разгибая ее.