— Ее зовут Лика? Милое имя. Она больна? — ее голос играл неуверенными нотами.

— Уже три года. Ей восемь. Сейчас у нее ремиссия. Врачи надеются, что это — надолго. Вы не бойтесь. — он чувствовал ее внутреннее смятение, растерянность. — У Лики всегда сияют глаза. И она почти не говорит о своей болезни. Здесь это — дурной тон… Я нарисовал ее портрет. Хотите взглянуть?

— Да. — кивнула она. А встреча — давайте завтра? Я хочу быть внутренне готовой. Свободной. От своей собственной боли. Совсем. Понимаете? — она с надеждой взглянула на него.

— Понимаю. Только совет — Вы свою боль отпустите. Она не должна поглощать Вашу внутреннюю суть… Вот мы и дошли. Это мой дом — сторожка дворника. Здесь немного неубрано, простите. Поставить чаю?

— Не нужно. — Она сделала неопределенный жест рукой и опустилась на гладко оструганный табурет. Окинула взглядом маленькую комнату, полную карандашных и акварельных рисунков в простых деревянных рамках, поделок из коряг и веток, букетов из засушенных цветок, колосьев и листьев, расцвеченных пылкой и тонкой кистью осени… Странно, здесь ее, впервые за все время, охватило чувство покоя. От недавно прогоревшей печи-камелька в углу еще струилось тепло. Она почувствовала, что застывшие в лакированных туфлях ноги — отогреваются, тает льдинка, остро колющая меж пальцев. Руки, все еще засунутые в карманы, тоже осязали тепло. Она смотрела на лист ватмана, чуть загнутый по углам, с которого ей улыбались глаза, такие огромные на худеньком лице маленького эльфа.

* * *

Да, девочка казалась ей именно эльфом: огромный бант, запутавшейся в ее волосах, был похож на хрупкие крылья. Улыбка чуть трогала маленький рот, печальные тени-складки крылатились около смешно вздернутого носика, обсыпанного крапинками веснушек. Едва заметными. Одной рукой девочка прижимала к себе ярко-синий моток ниток, другой — странное существо неопределенно песочного цвета в небрежно сдвинутом набок зеленом клоунском колпачке в белый горошек. Хвост питомца-существа прятался в недорисованных складках платья девочки.

— Это — обезьянка? — Она задала вопрос наугад, лишь бы что-нибудь спросить и не ощущать, как боль, внезапно, когтями орла сжавшая сердце, горло, виски, даже — глаза, не дает дышать, просится наружу, чем угодно: слезами, криком, воплем. Опять, опять боль! Но не за себя! Едва взглянув на портрет, она каким то шестым чувством и третьим дыханием уловила в торопливых мазках сепии и росчерках итальянского карандаша нервное, обжигающее холодом, пустотой, присутствие Смерти. Она, как будто со стороны, увидела крохотную девочку-эльфа тоже плывущую в пустоте звенящей ночи. Ночи, охватившей весь мир. Девочка погружалась в нее, плыла в ней, словно потерянное, вырванное отчаянием Небытия семечко одуванчика, такое легкое, невесомое. Куда-то оно упадет? На облака? Не затеряется ли в их мягкой, безличной выси? Ей стало страшно. Очень страшно. Она подняла глаза на художника, полные слез… Она их — не стеснялась. Может быть — впервые в жизни. Это был ее немой протест тому, что она увидела, ощутила, поняла… Ее собственная боль одиночества, покинутости, казалась ей теперь отчаянно смешной, придуманной, ничего не значащей! Просто — изнеженным, эгоистическим капризом. Ее боль была уже не страшной, не жгучей. Она уже не несла в себе дыхания Смерти. Да и, собственно, болью совсем уже не была. Но, странно, это новое ощущение облегчения ей не принесло. Совсем.

— Непонятно. — Он вынул смятый комок бумажной салфетки из кармана, протянул ей.