— Нет. — Лика покачала головой. — Зачем? Я ей нравилась здоровой. Она любила вплетать в мои волосы банты. А потом волосы… почти вылезли и я ей наскучила. Она так и не дождалась, когда же они снова вырастут… Мама — нетерпеливая. Она не любила ждать даже папу. Люди часто нетерпеливы. — Лика прикрыла глаза, подперла подушку кулачком. — Я что-то устала. Вы посидите пока с Коломбином? Мне Андрей Павлович говорил, что Вы пишете стихи и рисуете к ним картинки в красивом блокноте… — Она кивнула, облизывая пересохшие губы. — Ой, как хорошо! Коломбин любит стихи и рисунки. Покажете ему? Коломбин, знакомься с гостьей! — Лика сунула руку под подушку и вытащила оттуда своего мягкого друга в веселом колпачке в горошек. Дернула его за хвост, оправила шерстку:

— Веди себя прилично. А я просто полежу. Не буду даже дремать… Наберусь немного сил.

* * *

Но Лика задремала. Робкий солнечный луч, скользивший по палате с блекло-голубыми панелями, осторожно коснулся ее исхудавшей щеки, словно гладил, просвечивая насквозь синие капиллярные жилки, ломкие колечки волос… Она сидела рядом, боясь пошевелиться, перелистнуть страничку блокнота. Едва водила ручкой, затаив дыхание, прикусив губу, смахивая ресницами соленую влагу. Это были не слезы. Отчаянная горечь сердца. Его толчки мешали тонкости чернильного рисунка, искривляя едва заметные линии, штрихи… Выводившие тень от крыльев бабочки, за которой, вытянув руки, бежала босая, смеющаяся девочка Ленту ее банта, упавшую на траву. Прямую линию солнечного луча… Почувствовав, что совсем не справляется с бешеным ритмом сердца, она оставила попытки завершить рисунок. Просто приписала внизу две строки:

Лика спала. Не слышала, как лист из блокнота лег рядом с нею на подушку. В ногах, уютно свернув калачиком хвост, устроился Коломбин. На тумбочке, лаская оранжевый бочок мандарина, прыгал солнечный луч. С первого этажа по коридору плыли самые разные запахи: кислой капусты, пригоревшего масла, сбежавшего молока… Близился обед. В дверную щель протиснулся смятый халат медсестры, в каких то странных, радужных пятнах, розовато-коричневых…

«Неотстиравшийся йод?» — машинально подумала она. И встала.

Сестра в мятом халате отчаянно жестикулировала и шептала:

— Хватит, хватит! Сколько можно сидеть! Скоро обед. Придете завтра. В три у девочки капельница. Это тяжело. У нее мало сил… Вы же понимаете…

В дальнем конце гулкого коридора, что то задребезжало, забрякало. И медсестра поспешно закрыла дверь, ворча:

— Вечный грохот! Сколько раз говорили, что в этом коридоре нужна тишина, без толку! Тут рядом еще две палаты, там больные по ночам не спят, двое умерло позапрошлой ночью… Зина, ты что так грохочешь? Смазать колеса нельзя было, что ли у твоего драндулета?! — взмахивая руками медсестра накинулась на толстую буфетчицу с трехъярусной тележкой, в съехавшем на бок переднике и заштопанной косынке.

Отдуваясь и поправляя набекренившуюся горку тарелок толстыми, как сардельки, пальцами, та забубнила в ответ, беззлобно, но слишком уж звонко для тишины больницы:

— Кто тебе смажет то? Костька, что ли? Так он с утра шары залил и дрыхнет в подсобке. Марья Михайловна, сестра-хозяйка, об него чуть швабру не обломала, а он хоть бы тебе чих! Храпит во всю ивановскую — срамота…

— Не кричи, Зина! Там девушка тяжелая — в триста четырнадцатой. Родственники прощаться пришли, имей совесть, Бога ради! — яростно зашептала медсестра и, вцепившись с левого бока рукой в тележку приподняла ее. — Давай понесем, что ли? Негоже это, громыхать на весь коридор…

— Да разве же мы допрем такую тяжеленную то? — присмиревшая буфетчица поправила косынку.