— Донесем. — Медсестра нахмурилась. — Не больница, а смех курам! Как больных-то с боксов поднимать? Скоро еще на облучение везти пятерых надо.

Буфетчица пожала плечами.

— Вызвали мастеров, копаются. Сказали, в кабине что-то. Еще два часа надо. Думают, что к трем сделают. Завхоз прямо изошел слюною, его же завотделением вызывал, песочил, а он что, Бог, что ли — за тридцать минут лифт починит? Сказали мне: «вези, Зина!» — вот и везу, а как дальше…

— Я помогу, можно? — робко вмешалась Она.

— Да уж, давайте! — медсестра махнула рукой. — Горе с этими лифтами. — Вся троица, напрягшись под тяжестью неожиданного и хрупкого груза, двинулась вдоль пустого коридора. Белый халат так и норовил сползти с ее плеча, но поправлять его было некогда, она боялась сделать неловкое движение. С тележки, дребезжавшей тонко и жалобно, в любой момент могло что то сползти и разбиться. Потому несли осторожно, но быстро… Но неугомонная Зиночка все же умудрилась замедлить шаг около палаты триста четырнадцать и дернуть за рукав медсестру:

— Это что ж, там самая голубоглазка, умирает, что ли? Которой Махаил Антонович вчера дважды укол делал в сердце?

— Все то ты, Зина, знаешь! — Медсестра устало вздохнула. — Она самая. Там священник в палате. Говори тише.

— Так я и так… — Зина покраснела и затеребила косынку. Потом неумело перекрестилась, закусила губу и, перехватив тележку другою рукой, обратилась к неожиданной помощнице:

— Ты то к кому, сердечная, сюда пришла?

— Девочка в триста шестнадцатой. Лика.

— А, мамаша! — Буфетчица, сузила глаза и остановилась внезапно, надув щеки, словно хотела плюнуть. — Где же ты шарилась, непутевая, пока дите умирало тут, на бабкиных руках? Ей полпечени вырезали, кусочек оставили, и тот отказывает. Говорят, от печали, потому как все плачет пол ночам, тебя дожидается, шелупонь ты этакая! Ишь вырядилась в туфельки-каблучки, объявилась, не запылилась!

— Зина, прекрати! — яростно шипя кинулась в атаку медсестра, не выпуская из рук тележку. — Она не родственница. Просто — пришла. Она знает Андрея Павловича.

Та, на которую нападали, совсем не защищалась. Только смаргивала соленую пелену с глаз. Губы ее побелели, как и костяшки пальцев, которыми она судорожно вцепилась в тележку.

— Буфетчица осеклась, кашлянула, потом вдруг махнула рукой, скривив губы:

— А, все одно! Вы тут побегаете, побегаете, приучите ребенка к себе, потом надоест и Вас ветром сдует. Много тут таких то! Видали мы уже… Андрея то хоть бы пожалели. Перед ним каблуками не вертите. Ему, может, полгода и осталось всего.

— Зина!!! — шея медсестры покрылась красными пятнами. Она задохнулась от возмущения и едва не оступилась с лестницы, выщербленной сотнями ног. — Ты что — врач? Судья? Тебе кто право дал приговоры выносить?

— Жисть мне право дала. Я людЯм в глаза смотрю и наскрозь их вижу, вот те крест! — Невразумительный взмах рукой, который сделала больничная поборница истины был мало похож на крестное знамение, зато — искренен. — Ты с мое поживи, на мир погляди, на тот свет всех родных и сродных отправь, а потом указывать-то мне будешь, а я посмотрю, как выйдет то у тебя!

Медсестра открыла было рот, чтобы дать отпор, но лишь выдохнула и, яростно вцепившись в поручень тележки и наклонив голову вниз, прибавила шаг. Теперь две помощницы почти бежали за ней. В судках что то булькало, тарелки опасно кренились, но не падали, стаканы звенели осами.