LXIV

Он все боялся верить… Но потом

Вдруг побледнел… лицо закрыл руками

И тихо наклонился весь в немом

Восторге… Быстро, крупными слезами

Его глаза наполнились… О чем

Он думал… также выразить словами

Нельзя… Нам хорошо, когда в тупик

Приходит описательный язык.

LXV

Она молчала… и молчал он сам.

О! то, что в это дивное мгновенье

Их полным, замирающим сердцам

Одну давало жизнь, одно биенье, –

Любовь едва решается речам

Себя доверить… Нужно ль объясненье

Того, что несомненней и ясней

(Смотри Шекспира) солнечных лучей?

LXVI

Он руку милую держал в руках

Похолодевших; слабые колени,

Дрожа, под ним сгибались… а в глазах

Полузакрытых пробегали тени.

Он задыхался… Между тем, о страх!

Фаддей (супруг) входил в пустые сени…

Известно вам, читатели-друзья,

Всегда приходят вовремя мужья.

LXVII

«Я голоден», – сказал он важно, вдруг

Шагнувши в комнату. Дуняша разом

Исчезла; наш Андрей, наш бедный друг

(Коварный друг!) глядел не то Фоблазом,

Не то Маниловым; один супруг

Приличье сохранил и даже глазом

Не шевельнул, не возопил «о-го!».

Как муж – он не заметил ничего.

LXVIII

Андрей пробормотал несвязный вздор,

Болезненно зевнул, стал как-то боком,

Затеял было странный разговор

О Турции, гонимой злобным роком,

И наконец, поднявши к небу взор,

Ушел. В недоумении глубоком

Воскликнул муж приятелю во след:

«Куда же вы? Сейчас готов обед».

LXIX

Андрею не до кушанья. Домой

Он прибежал и кинулся на шею

Сперва к хозяйке, старой и кривой,

Потом к оторопелому лакею…

Потом к собаке. С радостью большой

Он дал бы руку своему злодею

Теперь… Он был любим! он был любим!

Кто мог, о небеса, сравниться с ним?

LXX

Андрей блаженствовал… Но скоро в нем

Другое чувство пробудилось. Странно!

Он поглядел задумчиво кругом…

Ему так грустно стало – несказанно,

Глубоко грустно. Вспомнил он о том,

Что в голове его не раз туманно

Мелькало… но теперь гроза бедой,

Неотразимой, близкой, роковой

LXXI

Ему представилась. Еще вчера

Не разбирал он собственных желаний.

При ней он был так счастлив… и с утра

Тоской немых, несбыточных мечтаний

Томился… Но теперь – прошла пора

Блаженства безотчетного, страданий

Ребяческих… не возвратится вновь

Прошедшее. Андрей узнал любовь!

LXXII

И всё предвидел он: позор борьбы,

Позор обмана, дни тревог и скуки,

Упрямство непреклонное судьбы,

И горькие томления разлуки,

И страх, и все, чем прокляты рабы…

И то. что хуже – хуже всякой муки:

Живучесть пошлости. Она сильна;

Ей наша жизнь давно покорена.

LXXIII

Он не шутя любил, недаром… Он,

В наш век софизмов, век самолюбивый,

Прямым и добрым малым был рожден.

Ему дала природа не кичливый,

Но ясный ум; он уважал закон

И собственность чужую… Молчаливый,

Растроганный, он медленно лицо

Склонил и тихо вышел на крыльцо,

LXXIV

На шаткую ступеньку сел Андрей.

Осенний вечер обагрял сияньем

Кресты да стены белые церквей.

Болтливым, свежим, долгим трепетаньем

В саду трепещут кончики ветвей.