|
Стекло. Почти не чувствуя пальцев, Тимур снова загреб ладонями землю и снова бросил ее на неподвижного Мазилу. — Почему же ты молчишь, мелкий, — сорвалось с губ. — Почему же ты не просишь прекратить… Шум пульса в ушах заглушал рвущиеся наружу слова. Страшные, безумные, от которых мороз пробирал до самых потрохов. Перед глазами звенело холодное стекло, стирая контуры предметов, искажая цвета. Руки зачерпывали сырую, но как назло рыхлую землю и бросали ее вниз. Рядом сидел на коленях Ворожцов и с каменным лицом тоже бросал, и бросал, и бросал… Комья летели в канаву, постепенно обсыпая тело мелкого, скрывая лицо, стирая грань между там и тут… Комья падали, и падали, и падали. И вместе с ними падало в эту канаву что-то из души Тимура. Такое же сырое, холодное и черное… Где-то далеко, за громоподобными раскатами пульса, слышался плач Леси. Этот тихий плач давно остановился на одной ноте, и она тянулась, дрожала, как вибрирующая струна. Поднималась от земли в небо и замирала там. В сизой бесконечности облаков. А Тимур, не соображая, что делает, продолжал загребать горстями податливую почву, кидать комья на медленно растущий холмик и уговаривать Мазилу: — Не молчи, мелкий… останови ты нас… что же мы делаем… скажи хоть что-нибудь, сволочь ты мелкая… скажи… скажи… скажи… Но мелкий не отвечал ему. Мелкий уже был там, за рыхлым черным занавесом… Тимур и Ворожцов бросали землю долго. Очень долго. Леся уже перестала реветь, а они все загребали и загребали сбитыми в кровь пальцами. Все бросали и бросали. И эти монотонные движения, несмотря на страшный смысл, который в себе несли, успокаивали. Тимур с Ворожцовым будто бы выгребали эти комки не из-под ног, а из самих себя. Тело Мазилы уже давно полностью скрылось под землей, а они продолжали бросать до тех пор, пока над ним не образовался небольшой курган, доходивший почти до середины краев канавы. Сгущались сумерки. Губы ссохлись, голод сосал где-то под солнечным сплетением, но это уже совершенно не отвлекало. Тимур встал и прошелся туда-сюда, разминая затекшие ноги. Стряхнул с ладоней землю, вытер руки о куртку, но пальцы все равно остались грязными, с кровоточащими ссадинами и черными полосками под ногтями. — Давай полью, — бесцветным голосом сказала Леся, открывая пластиковую баклажку. Тимур молча подставил руки. Тонкая струйка потекла из горлышка в траву, и он стал остервенело тереть ладони друг о дружку, брызгая и поочередно стряхивая. Основная грязь ушла с водой, но полоски под ногтями остались. — Видишь? — показал он их Ворожцову с какой-то садистской усмешкой. — Наверное, навсегда. Тот не ответил. Дождался, пока Тимур закончит, и тоже стал мыть руки. Ворожцов вообще не произнес ни единого слова после того, как сел рядом и начал помогать бросать землю. Тимур все бормотал и бормотал несуразности, а Ворожцов молчал… Баклажка опустела. Леся завернула крышку, убрала тару в рюкзачок. |
