За окнами густая тьма. Даже ночью такой не бывает, разве что в шахте, когда погаснут лампы. Безумцы наверняка еще там, в подземелье, бродят по коридорам без смысла и цели. Рано или поздно, свет исчезнет, и черный саван укроет всех, и живых, и мертвых.

– Последний пункт договора, доктор Фест. У вас еще одно желание. Напоминаю, в пределах разумного, достать Луну с неба или свергнуть Гитлера не смогу.

Доктор Фест ответил, даже не думая.

– Пистолет и патроны.

Вагнер невозмутимо кивнул.

– Не проблема. Вам какой именно?

Бывший унтер офицер представил себе багажник, забитый оружием всех видов и систем.

– Ваш, господин Вагнер!

Wanderer W40 внезапно вздрогнул. Послышался резкий свист, стекла стали терять форму, утрачивая прозрачность, потек металл, затем все закружилось в водовороте, дробясь, распадаясь, исчезая…

3

Во Внутренней тюрьме НКВД было лучше. Соль, констатировав эту максиму, принялась вспоминать. Камера там значительно больше, grazhdanka starshij nadziratel плохо ли, хорошо, но понимает немецкий, в остальном же невесело. И карболкой пахнет, и решетки на окне. Здесь же обычная каюта, почти точно такая же, как у нее, только немного меньше. Радио, правда, нет, как и ручки у входной двери, точнее, есть, но только снаружи. Кормят? И там, и здесь как то внимания не обращала, глотать можно и ладно. В ином разница. Попав во Внутреннюю тюрьму, она ничуть не удивилась, напротив, успокоилась. Приехать в СССР, к безбожникам коммунистам, и не очутиться за решеткой? Нелогично и даже обидно, или она, графиня в бог весть каком поколении (простите, Дуодецим!), верующая и защитница неотъемлемых прав человека, не заслужила!

Тут она дома, ни убавить, ни прибавить. И никто не выручит, даже всемогущая Инстанция. Слишком далеко!

От двери до торцевой стены четыре ее шага. Можно пройти, можно пробежать и на одной ноге попрыгать можно. И головой в стену, со всей силы, чтобы сразу.

Закусила губу, заставила себя лечь на койку. Есть еще одно отличие, пожалуй, самое главное. В Москве она понимала: будут ломать, без жалости и снисхождения. Здесь же все время казалось – и сейчас кажется! – что все происходящее всего лишь нелепая ошибка, чей то произвол, неправильно понятый приказ. Вот вот разберутся, отпустят, извинятся. И конечно, позволят поговорить с отцом, пусть даже по телескрину, который она уже успела возненавидеть.

Тихо тихо в каюте камере, даже часы не тикают, нет здесь часов. И время словно замерло, застыв ранним осенним льдом. Не убежать, не вырваться…

Соланж, рыцарственная дама Сломанной Шпоры, глубоко вздохнула. Раз, еще раз, еще! Потому и заперли, что не смогли ни уговорить, ни напугать. Хуже того, здесь ее, кажется, боятся, как боялись ее предков, запертых в обреченном Монсегюре. Значит, именно здесь ее Монсегюр.

Бойтесь!

* * *

– Я пришел с духовным напутствием, дочь моя, – проникновенно молвил епископ прямо с порога.

– Меня следует называть демуазель де Керси, – поправила она, вставая. – Проходите, мсье Ришар. К сожалению, лишена возможности угостить вас кофе. Кресла нет, так что располагайтесь, где больше нравится.

Епископ вошел, однако садиться не спешил. Подступил ближе, взглянул в глаза.

– В трудных обстоятельствах негоже отталкивать руку дающего, тем более речь не о хлебе насущном, но о хлебе духовном…

– Присносущем! – перебила она. – Передайте совершенным братьям, что я прошу совершить надо мною consolamentum и буду готова к нему завтра. Мне нужна Библия, только правильная, а не ваша.