Убедившись, что проголодавшийся за ночь Митя уплетает за обе щёки блины со сметаной, я опять поспешил на балкон, включил сотовый телефон и уже хотел нажать кнопку, чтобы связаться с Козыревым, как чертыхнулся и решил не торопиться со звонком, чтобы не нарваться на крупные неприятности.

«Зачем я спешу? Куда и зачем гоню лошадей? Отец с сыном пусть разбираются в своих личных делах сами. А я могу стать нежелательным свидетелем их сложных и запутанных взаимоотношений, в которых сам чёрт ногу сломит, и в семейной разборке могу оказаться крайним, которому достанутся все тумаки и шишки».

— А ты что заскучал? — сказала Аля. — Ваш гость так налёг на блины, что и за уши не оттащишь.

— Пора ему начинать жить и есть по-русски.

— Он вполне русский, но — не совсем наш русский.

— Что же в нём ненашего? — заинтересовался я.

— Будто ты сам этого не видишь? — улыбнулась Аля. — Он воспитывался в семье эмигранта, потомственного русского дворянина, и не мог не заразиться от него представлениями о правде, чести и долге, которые бытовали в помещичьих усадьбах России в начале прошлого века. Андрей Ильич хочет выбить из него романтическую дурь, сделать своим наследником, но мне это кажется напрасной затеей.

— Почему напрасной? — пожал я плечами. — Митя оботрётся в наших жерновах, узнает наши порядки, он ведь неглуп, можно сказать, даже умён, чтобы постичь нашу механику, где всё продаётся и покупается. Если будет жить с разбором, а не кидаться на шею каждому встречному, то дело Андрея Ильича окажется в надёжных руках.

Договорить нам не дала Люба, она сунулась в балконную дверь и сообщила:

— Гость наелся блинов и требует тебя.

— Вот, Аля, уже требует к себе, — усмехнулся я. — То ли ещё будет? А ты вообразила его бог знает каким романтиком.

— Ты скажи ему, чтобы щёку вытер от губной помады, — сказала Люба. — Где его черти носили и тебя вместе с ним?

— Яблоко от яблони далеко не падает, и наш пробирочник похож ухватками на Андрея Ильича. Пожирание с женских губ помады и романтика в отношениях — смешно про это слышать. Ничего я ему не скажу.

Митя изрядно потрудился над блинами, даже вспотел, но, зачем явился ко мне, не забыл и нетерпеливо поглядывал, как я натощак опорожняю большую кружку кефира, который пил каждое утро по рекомендации великого русского микробиолога Мечникова.

— У меня к тебе просьба, — сказал он. — Будь с Соней повежливее. Она, бедняжка, и так натерпелась от жизни, не дай бог кому-нибудь еще.

— Я не собираюсь её репрессировать. Но тебя можно спросить как мужик мужика?

— Спрашивай.

— Ты её трахнул? — и заметив, что Митя на меня с недоумением вытаращился, повторил вопрос. — Между вами была близость?

Митя покраснел и потупился.

— Как я могу ей и тебе помочь, если не знаю, до чего вы дошли в своих отношениях?

— Откуда мне знать, что между нами было, — тихо произнёс он. — Но мне никогда не было так хорошо, как с ней.

— Ограничимся этим странным признанием, — я встал из-за стола. — Надо спешить, чтобы опередить Ершова: он уже пустил по твоему следу ищеек. Тебе они не повредят, а вот твоей пассии лучше их не видеть.

— Они так опасны? — спросил Митя, поспешая за мной вниз по домовой лестнице.

— Не все, но есть у Ершова парочка отморозков, и вот они горазды на всякую пакость не только по приказу, но и по собственной дури.

Я, конечно, сгустил краски, ничего подобного в службе безопасности «Народной Инициативы» не было и в помине, но Митю следовало встряхнуть и припугнуть, чтобы он стал более покладистым и оставил свои джентельменские повадки и не сел в ещё более топкую и грязную лужу, чем та, в коей барахтался сейчас.