— А кто актёры? — спросил герцог.

— Все простые люди, ремесленники из Афин. Привыкли не головой работать, а руками.

— И мы её посмотрим! — сказал герцог.

— Нет, мой герцог, нет, это не для вас!

Но герцоги, как королевы и лорды-камергеры, получают то, что хотят, и поэтому мастеровые из Афин исполнили пьесу. Мужчины с натруженными руками: ткач, столяр, починщик раздувальных мехов, портной и медник. И если до этого зрители смеялись, и смеялись много, это было ничто по сравнению с хохотом, встретившим «Самую грустную комедию и самую жестокую смерть Пирама и Фисбы».

Всё началось со сбивчивого, прерывающегося и мучительного пролога в исполнении моего брата. Я наблюдал за королевой через прорезь в занавесе и заметил её улыбку. Как часто она приезжала в какой-нибудь город своего королевства и слушала восторженного мэра, приветствующего её подготовленной речью, но он так нервничал, что красивые слова искажались и почти теряли смысл. Пролог Питера Пигвы был таким же, провальным введением в нелепую пьесу. И когда пролог завершился, представили актёров.

Сначала на сцену вышел Уилл Тойер, трубач из группы музыкантов Фила, и громко протрубил в фанфары. Зрители ожидали, что фанфары вызовут нового героя, но никто не появился. В зале раздался нервный смех, поскольку зрители подозревали, что какой-то актёр пропустил свой выход, затем Тойер протрубил второй раз, и на сцену, спотыкаясь, вышел Кемп, как будто его вытолкали пинком в спину. Теперь он играл роль Пирама, а не Ника Основы. Плохо подогнанный нагрудный панцирь болтался почти на животе, за пояс заткнут деревянный меч, на голове побитый шлем. Кемп восстановил равновесие и принял героическую позу, и в зале волной пронёсся смех.

Вторые фанфары представили Фисбу. Я прошествовал на сцену, застенчивый и скромный, жеманно взглянул на публику и сразу же отвёл взгляд, закрыв свое личико руками, моя грудь ходила ходуном, провоцируя взрывы смеха в зале.

Брату пришлось подождать, пока не затих смех. Уилл Кемп, конечно же, подбодрил смеющихся, продолжая прихорашиваться, но вряд ли мой брат возражал, и, наконец, снова протрубили фанфары, и появился Ричард Коули. Он играл Томаса Рыло, медника, но в «Пираме и Фисбе» он изображал стену и был в размашистом балахоне, который Джин разрисовала под каменную кладку. Он по-дурацки раскинул руки, а свисающая с рук ткань изображала стену. Какая-то дама в зале чуть не захлебнулась от смеха. Она задыхалась и взвизгивала между вздохами, отчего публика смеялась ещё пуще.

Питер Пигва немного её утихомирил, когда на сцену вышел Джон Синкло, игравший Лунный свет, потому что мастеровые беспокоились, достаточно ли света для «Пирама и Фисбы», и добавили собственную луну. Джон, в тёмной как ночь мантии, на которой Сильвия вышила серебряные полумесяцы, нёс сетку шиповника и фонарь и вёл на верёвке Цезаря, тявкающую собачонку леди Хансдон.

И последним вышел Джон Дюк, играющий льва. Он был закутан в одеяние из кроличьих шкур, а его голову скрывала гибкая маска тоже из кроличьих шкур, из неё торчали огромные зубы. На руках — перчатки с прикреплёнными когтями. Джон сделал еле заметный угрожающий жест деревянными когтями, что побудило Цезаря яростно лаять, и, боящийся собак герцог отпрыгнул в сторону.

Мы и правда выглядели смешно, как и наша пьеса. Я задумался, помнил ли мой брат про «Дидону и Акербанта» из далёкого прошлого. В этой интерлюдии, его первой работе, он пытался заставить публику кричать от горя, когда Дидона сожгла себя, но вместо этого зрители рыдали от смеха. Теперь он снова заставил их плакать, но на этот раз от веселья и удовольствия. «Сон в летнюю ночь» закончился, любовники нашли друг друга и поженились, и сейчас мы чествовали их счастье и любовь, рассказывая историю о запретной любви и печальной смерти.