|
.. – Лихтенштейн – это враг моего продюсера, Онума Сан. – Но это не мистер Лим? – тихо спросил Онума и, не дождавшись ответа побледневшего Люса, пошел танцевать с одной из гейш. Невидимый магнитофон вертел мелодии Рэя Кониффа. Люс поднялся, и его качнуло. «А я здорово набрался этого сакэ, – подумал он. – Шатает. Ну и пусть. Сдыхать надо пьяным. Не так страшно. Но они сейчас не станут меня убивать. Я в их руках. Они крепко попугали меня с Хоа. Им кажется, что этого достаточно». Онума сан, держа в руке длинный бокал, шагнул ему навстречу. Он чокнулся с Люсом бокалом, в котором было шипучее шампанское, пролив несколько капель. – Давайте выпьем за искусство, – сказал Онума. – За правдивое искусство. Сейчас искусство должно быть правдивым, как математика. Вот за это я хочу выпить. – Ладно, – согласился Люс. – Только я осоловел. – Можно попросить нашатыря. – Нет, нет, не надо. А как вас можно называть уменьшительно? Я хочу называть вас ласковым именем... – Японца нельзя называть уменьшительно, – ответил Онума. – Мы и так маленькие. А вы хотите нас еще уменьшить... – Можно, я буду называть вас Онумушка? – Это нецензурно, – ответил японец, – видите, наши подруги прыснули со смеху. Никогда не называйте меня так, очень прошу вас. Токийский шофер подвез Люса к полицейской будке и показал пальцем на молоденького высокого парня в белой каске. Полицейский дважды переспросил Люса, а потом облегченно вздохнул: – Понятно. Теперь понятно. Это в седьмом блоке. – И он объяснил шоферу, как проехать к частной клинике, которая помещалась неподалеку от токийского небоскреба Касумигасеки. «Это совсем рядом, вы легко найдете, – сказал ему на прощание Онума, – полиция в крайнем случае поможет вам, у них есть специальные путеводители...» Клиника была крохотная – всего пять палат. Тихо, ни одного звука, полумрак... Выслушав Люса, дежурная сестра утвердительно кивнула головой и, молча поднявшись, пригласила его следовать за собой. Исии лежала в палате одна. Палата была белая – такая же, как лицо женщины. И поэтому ее громадные глаза казались двумя продолговатыми кусочками антрацита; они блестели лихорадочно, и, когда она закрывала глаза, казалось, что в палате становится темно, как в шахте. – Здравствуйте, – сказал Люс. – Вас уже предупредили, что я приду? – Нет, – ответила женщина. – Кто вы? – Я друг Ганса. Темно в палате, очень темно. – Вы ждали меня? – Нет. Я вас не ждала. «Надо включить диктофон. Я не скажу ей об этом. Она знала о моем приходе. Ее предупредили – в этом я сейчас не мог ошибиться». Женщина молчала; ее лицо побледнело еще сильнее. – Я друг Дорнброка, – повторил Люс. «Я сейчас должен получить от нее то, за чем ехал сюда. И я получу это. Если я ничего не получу – тогда, значит, я действительно слизняк и мразь... Она знает, из за чего погиб Ганс, из за чего они взорвали Берга, она знает! А если нет, тогда я просто не знаю, что делать дальше... Но она знает что то, поэтому она соврала, сказав: „Я вас не ждала“. Она ждала меня». – О ком вы говорите? – спросила женщина. – О каком Гансе? – О Гансе Дорнброке... – Вы, вероятно, спутали меня с кем то... Я в первый раз слышу это имя. Кто он? – Он? («Ну что же, прости меня бог, но я не могу иначе. „К доброте – через жестокость!“ Так, кажется? Это трудно, ох как это трудно и гадко быть жестоким!») Вы спрашиваете о Гансе Дорнброке? – Да. |
