|
Казалось, что этот человек решил показать себя перед смертью. Все оскорбления, которые ему приходилось проглатывать от понятых, все издевки чиновников в мэрии извергались из его больного желудка. Сейчас он мог высказать любому человеку все что угодно. Безмерное сознание собственной значительности вдруг выросло из всего этого унижения: жены, имперского бургундского, пустых папок для дел, грохота паровозов на линии. Все это подходящие декорации для его страшной житейской драмы. — Очень уж много болтаете, — сказал Малыш. — Болтаю? — удивился Друитт. — Я мог бы весь мир потрясти. Пусть привлекают меня к суду, если угодно. Я выскажу им всю правду. Я так глубоко погряз, что потяну за собой... тайны всей этой помойки... — У него был приступ беспредельной самодовольной болтливости, он дважды икнул. — Если бы я знал, что вы пьете, — сказал Малыш, — я бы не стал с вами связываться. — Я пью... по воскресеньям. Это же день отдыха. — Он вдруг яростно затопал ногой по полу и бешено завизжал: — Потише ты, там, внизу! — Вам нужно отдохнуть, — сказал Малыш. — Вот так сижу и сижу тут... Иногда кто-то звонит в дверь, но это всего лишь бакалейщик — приносит консервы из лососины; она просто без ума от консервированной лососины. Потом позвоню... приходит эта толстая дурища... я сижу и слежу за проходящими машинистками. Мне хочется обнять их крошечные портативные машинки. — Все будет хорошо, — взволнованно сказал Малыш, он был потрясен этой возникшей перед ним картиной чужой жизни, — вам просто нужно отдохнуть. — Иногда, — продолжал Друитт, — меня тянет раздеться донага... прямо на людях в каком-нибудь парке. — Я дам вам денег. — Никакие деньги не могут излечить больную душу. Это ад, и мы его никогда не покидаем... Сколько вы могли бы мне дать? — Двадцать бумажек. — Этого ненадолго хватит. — Булонь... почему бы вам не проехаться через пролив? — сказал Малыш с ужасом и отвращением. — Поразвлечься. — Он разглядывал грязные обкусанные ногти, трясущиеся руки Друитта — руки сластолюбца. — Вы сможете пожертвовать мне эту небольшую сумму, мой мальчик? Я не хочу вас грабить, хотя, конечно, я ведь «оказал стране некоторые услуги». — Можете завтра получить эти деньги... но при одном условии. Уедете завтра же дневным пароходом... и пробудете там как можно дольше. Может, я вам и еще пришлю. — К нему как будто присосалась пиявка — он чувствовал слабость и омерзение. — Дайте мне знать, когда деньги кончатся, а там увидим. — Я уеду, Пинки... когда скажете. А... вы не выдадите меня моей супруге? — Я-то уж буду держать язык за зубами. — Я, конечно, доверяю вам, Пинки, а вы можете доверять мне. Отдохну, восстановлю силы и вернусь... — Отдыхайте подольше. — Эти грубияны, полицейские сержанты, еще почувствуют на себе мои восстановленные силы. Защитник отверженного. — Я сразу же пришлю вам деньги. До этого никого к себе не пускайте. Ложитесь опять в постель. У вас страшные боли. Если кто-нибудь придет, вас нет дома. — Хорошо, Пинки, хорошо. Это самое лучшее, что он мог сделать. Выбравшись из дома и посмотрев вниз, Малыш встретился взглядом со злыми, подозрительными глазами супруги Друитта, выглядывающей из окна подвала; в руках у нее была тряпка; женщина смотрела на него, словно из норы, прорытой под фундаментом, как на злейшего врага. |
