|
— Я ведь так счастлива. В конце концов, может, это не так уж и грешно? — сказала она. — Как это так, не грешно? — спросил он. — Это смертный грех! Он бросил взгляд, полный презрительного отвращения, на застланную постель, как будто представлял себе, как эти дела будут время от времени повторяться, — нужно же повторять пройденное. — Я понимаю, — согласилась она, — понимаю, но все же... — Хуже этого только одно, — продолжал он. Она как будто ускользала от него, она уже превращала в семейную жизнь их мрачный союз. — Я счастлива, — возражала она смущенно, — ты такой добрый. — Это ничего не значит... — Слушай, — прервала она его, — что это такое? Через окно доносился жалобный плач. — Ребятенок в соседнем доме. — А почему его никто не успокоит? — Воскресенье. Может, они ушли. — Затем добавил: — Что ты хочешь делать? Пойдем в кино? Она не слушала его; жалобный, протяжный плач привлекал ее внимание, вид у нее был озабоченный, совсем как у взрослой. — Надо посмотреть, что с ним такое, — сказала она. — Может, есть хочет или еще там чего. — А может, заболел. — Она прислушивалась с каким-то священным трепетом. — У малышей все случается внезапно... Никогда не знаешь, что это может быть. — Это же не твой. Она посмотрела на него задумчивым взглядом. — Нет, — ответила она, — но я подумала... что он мог бы быть и моим... Я ни за что не оставила бы его одного на целый день, — добавила она с гневом. — Они тоже не оставляют, — неуверенно возразил Малыш. — Вот он и угомонился. Что я тебе говорил? Но слова ее засели у него в мозгу: «Он мог бы быть и моим». Это ему никогда не приходило в голову... Он смотрел на нее с ужасом и отвращением, как будто перед ним происходил отталкивающий процесс родов; зарождение новой жизни уже связывало его по рукам и ногам; а она стояла и прислушивалась — с облегчением, терпеливо, словно уже прожила годы таких тревог и познала, что облегчение никогда не бывает надолго, а тревоги всегда возвращаются. Девять часов утра; он в бешенстве выскочил в коридор; внизу сквозь щель над дверью пробивалось утреннее солнце, бросая блики на телефон. Он позвал: — Дэллоу! Дэллоу! Дэллоу, без пиджака, не спеша поднялся наверх из подвала. — Привет, Пинки. Вид у тебя, как будто ты и не спал, — сказал он. — Ты что, прячешься от меня? — спросил Малыш. — Вот уж нет, Пинки. Только... ты ведь женился... Я думал, тебе захочется побыть одному? — Ты называешь это побыть одному? — возразил Малыш. Он спустился по лестнице, держа в руке сиреневый надушенный конверт, который Джуди подсунула ему под дверь. Он еще не открывал его. Глаза у него покраснели. Видно было, что его лихорадит. Пульс бился неровно, голова горела, мозг не знал покоя. — Джонни звонил мне рано утром, — сообщил Дэллоу. — Он следит со вчерашнего дня. К Друитту никто не приходил. Мы зря перетрусили. Малыш не слушал его. — Я хочу быть один, Дэллоу. По-настоящему один, — сказал он. — Слишком уж ты много на себя берешь для своих лет, — заметил Дэллоу и расхохотался. |
