– Я с этакой девкой не совладаю, – заикнулся уродец.

– Но кричать ты ведь можешь, не так ли?

Шнырь понурился. Похоже, ему тут единственному отказали в праве восстановить силы сном. Не слушая его разочарованного лепета, Дайана ушла за занавеску и присоединилась к Карне. Имоджин прислушалась к собственному здравому смыслу и, не беря свечи, ощупью пробралась в отведенную ей комнату, боком легла на ложе, ближе к краю, поджав ноги. Усталость одолевала и ее, хотя была не то чтоб вовсе смертельной. Не хотелось спать, а хотелось есть. Вероятно, в этом виновно было возбуждение.

По лесенкам и коридорам Олойхор прошел, окруженный множеством людей, которые, как это ни странно, старались не подходить к нему ближе, чем необходимо. Вероятно, то был эффект следователя: человека, в чьей власти, кажется, указать пальцем и назначить виновных. Необузданный нрав принца в этом отношении ничуть не успокаивал. Вкупе с Циклопом Бийиком возле его плеча.

Более всего пугала необъяснимость происходящего.

Он не мог понять ни причины ненависти Агари – он верил словам Циклопа, ни неожиданной и одновременной смерти отца и матери. Ни слов старухи о том, что отец сам отдал этот приказ. Ни своего чудовищного спутника, внезапно нагнувшегося к самому лицу Лорелеи: Олойхор испугался даже, что Циклоп хочет поцеловать королеву, но тот только понюхал ее губы. Стоя в этой комнате смерти, принц молча тупо смотрел, как накрывают простыней тело матери. Когда то же самое собрались проделать с королем, сын жестом попросил обождать и еще долго глядел отцу в лицо, тщетно надеясь, что его выражение подскажет ему разгадку. Вместо этого в принце росло ощущение, что он окружен опасными сумасшедшими. Целый заговор сумасшедших. Иначе не может и быть: разве мог покуситься на Клауса человек в здравом рассудке?

– Вино наливала королева, – из‑за спины произнес бесстрастный голос Циклопа. – Знакомый запах. Яд называется «слеза матери». Королева отравила… всех? Не верится.

– Не верится, – подтвердил и Циклоп, равнодушный, как стена амбара. – Всем известно, вы были для нее светом в окошке.

– Кто‑нибудь имеет что сказать по этому поводу?

Желающих не нашлось, да он не слишком и ждал.

Почему‑то не хотелось упоминать о попытке покушения на себя. Одно радовало, да и то кисло: ему это не припишут. У него – целый взвод, свидетелей. Он ни на минуту не оставался один. К тому же у него в смерти отца никакого интереса. Он – не Ким.

Эта последняя мысль неожиданно кольнула Олойхора больнее, чем он ожидал. Главным образом из‑за Имоджин, из‑за ее косности, ограниченности и упрямого нежелания смотреть на вещи свободнее и шире. Она, видите ли, решила, что с его братом старость ее будет достойнее! Как будто у человека нет шанса умереть сегодня, завтра, ежечасно, успев… или не успев насладиться всей полнотой и страстью жизни! Он ненавидел эту… обывательщину. Тем более, чем больше стремилась к ней женщина, которую он желал душой и телом.

Настроение у него испортилось окончательно, и под эти мысли он позволил наконец вынести тела в комнату, которую спешно для них готовили: ставили рядом длинные столы, накрывали их полотном, возжигали свечи и рубили лед для остуды, что в августе было отнюдь не лишним. В комнате остались только он и Циклоп Бийик.

– Не было ли покушений на Кима? – спросил Олойхор.

– Никаких, о чем было бы мне известно, – ответствовал коннетабль. – Кроме того…

Он сделал многозначительную паузу, дождавшись, пока Олойхор досадливо отмахнулся.

– То не в счет. Давай подумаем вместе, что в этом деле необычного.