А вот и кладбище – большое и пустынное. Под огромной надписью у входа стояло много машин; там же Шанталь припарковала и свою. «ЦЕНТРАЛЬНОЕ КЛАДБИЩЕ». Значит, есть и другие, на окраинах, где, наверное, хоронят персон поважнее.

Войдя в ворота, Шанталь услышала непривычный для такого места гомон. И приветствия коллег из многих стран. Журналисты толпились в вестибюле, и двум охранникам едва удавалось сдерживать их напор. Были здесь и Жерар с Констанс – они, единственные из присутствующих, выглядели крайне недовольными.

– Нас забрали из гостиниц и привезли сюда, – пожаловался Жерар, качая головой. – Собираются показать жертв декабрьских столкновений.

– Всю жизнь мечтала посмотреть на трупы! – добавила Констанс. – И как только моему шефу пришло в голову отправить в эту командировку меня?!

Шанталь только собралась рассказать соотечественникам о приключении на КПП, но тут толпа репортеров, фотографов, операторов и журналистов двинулась вперед, оттеснив ее от коллег. Солдаты расступились, пропуская прессу. Во главе группы шел худой, угловатый, усатый мужчина, одетый в тяжелое пальто. Выкрикивая приказы на румынском, он повел журналистов по кладбищу.

Они миновали засыпанные снегом надгробия и могилы. А когда вышли на поляну, окруженную березами, усач повернулся к журналистам, развел руки в стороны и театральным жестом указал на то, что было у него за спиной.

Зажглись вспышки, защелкали затворы камер, в толпе раздались испуганные восклицания. На другом краю поляны, под деревьями, лежали тринадцать трупов. Почти все обнаженные, с напоминающей пергамент посеревшей кожей. Пустые глазницы, страшные раны, в которых виднелись кости и мышцы.

Больнее всего было смотреть на труп женщины, которая сидела, держа на коленях тело маленькой девочки – месяцев двух, не больше. У обеих вдоль всего живота тянулись ужасные раны, как чудовищный след от молнии; они были зашиты – лишь в нескольких местах проглядывало мясо.

Констанс сразу закрыла глаза.

– Боже мой, какой кошмар. Кошмар.

– Твари! – вне себя от негодования закричал Жерар. – Они их потрошили! Потрошили даже маленьких детей, ублюдки!

Шанталь подошла к коллегам. Она старалась держать себя в руках, но лицо выдавало ее чувства.

– Именно, потрошили. Но зачем потом зашивать раны?

– Это очевидно, – сухо отозвался Жерар. – Чтобы скрыть следы своего цинизма… – И замолчал, сам поняв абсурдность сказанного.

Шанталь его уже не слушала. Она заметила коллегу из английского «Гардиан», с которым несколько лет назад познакомилась в Никарагуа. Глядя на трупы и сложив руки на груди, тот молча качал головой.

– Эрик, – сказала Шанталь, подходя к нему и тихонько трогая за руку. – Что ты об этом думаешь?

Англичанин обернулся. У него было круглое лицо типичного клерка из Сити.

– О, Шанталь! – улыбнулся он. Потом, снова приняв серьезный вид, прошептал: – Это фарс. Чертов фарс и ничего больше. Эти тела не из братских могил Секуритате. А из морга. Видишь следы вскрытия?

– Вскрытие… Как я сама не догадалась, – упрекнула себя Шанталь. Конечно же, никто их не потрошил, а после вскрытия трупы всегда зашивают.

Значит, обман для журналистов. Большинство, похоже, поверили в него и, широко раскрыв глаза от ужаса, ловили каждое слово усатого мужчины, называвшего какие-то цифры на языке, которого никто не понимал.

– Но зачем? – спросила Шанталь скорее у себя, чем у коллеги.

– В этой революции есть что-то зловещее, – ответил Эрик. – Слишком много театральных эффектов, как будто перед нами разыгрывают спектакль. Невольно думаешь – а кто режиссер?

– Ты видел процесс над Чаушеску?

– Уж очень это все выглядело неубедительно.