– Епископ разрешил использовать крайние меры? – спросил отец Ламбер.

– Он требует отдельного рассмотрения во всех конкретных случаях, – поморщился Эймерик. – Видимо, мы должны каждый раз посылать ему протоколы следствия и дожидаться решения. Разумеется, я не стану подчиняться таким приказам.

– Попахивает соучастием, – прошипел отец Симон, сжав тощие ладони в кулаки. – Сначала этот епископ допускает дьявола в свои земли, а потом пытается помешать нашей миссии.

– Однако, – попытался слабо возразить отец Хасинто, – Папа Урбан считает, что епископ и инквизитор должны сотрудничать. Помните бреве [33] 1363 года?

– Но в данном случае епископ сам отказывается от этого, – отрезал Эймерик. – Ничто не заставит нас подчиняться тому, кто идет против указов Папы.

Стук металла о каменный пол заставил доминиканцев замолчать. В зал вошли три колонны заключенных в сопровождении палача и помощников. На пленниках были надеты железные ошейники, беспощадно царапавшие кожу, которые соединялись длинными тонкими цепями.

Подавленный тяжелым зрелищем, отец Хасинто отвел взгляд. Одежда на мужчинах и женщинах, стариках и детях превратилась в лохмотья и была испачкана экскрементами. Они шли каким-то больным, ритмично-лихорадочным шагом. Некоторые настолько ослабели от голода, что, дойдя до середины зала, повалились на землю, увлекая за собой стоящих рядом. Солоноватый, тошнотворный запах наполнил воздух.

Эймерик почувствовал сострадание, но не позволил ему взять верх. Он встал и подошел к дрожащим человеческим цепям. Стараясь сохранять невозмутимый вид, внимательно вгляделся в измученные и перепуганные лица людей, которые три дня прожили в сырости и страхе.

Мужчин было больше всех. Среди них выделялись лица солдат, выносивших страдания мужественнее других. Эймерик сразу заметил тех троих, которых встретил в таверне еще в ночь своего приезда. Женщин было девять, в том числе одна совсем старуха, вся в морщинах, с торчащими в разные стороны клочьями седых волос, и две совсем молодые, блондинка и брюнетка, с тонкими, очень похожими чертами лица. Одна девочка, лет десяти на вид, вместе с остальными двумя детьми смотрела вокруг широко раскрытыми покрасневшими глазами, словно не понимая, что происходит.

Обойдя всех заключенных, Эймерик вернулся на свое место. Повисла тишина, нарушаемая только бряцанием цепей, но ненадолго. Инквизитор прервал молчание и заговорил холодным, бесстрастным голосом.

– Не надейтесь, что мы испытываем к вам сострадание. Святотатства, совершенные вами, исключают любое милосердие. Вы согрешили, предавшись ереси, и безусловно заслужили сожжение. Однако этот суд вершат добрые и справедливые христиане, которые готовы смягчить наказание для обманутых лжеепископами и лжемагистрами и тех, кто хочет назвать предателей веры и отвергнуть ложные доктрины. В противном случае ваша плоть будет гореть до тех пор, пока не превратится в уголь, а вы будете кричать, пока высохший язык не выпадет изо рта.

Эймерик часто запугивал подсудимых эффектными, мрачными и зловещими образами, чтобы они

быстрее сдались. И в этом случае слова возымели действие. На лицах появились ужас и отчаяние, а тела задрожали так, что забренчали цепи.

– Мы допросим каждого, по очереди, – продолжал Эймерик. – Кто не захочет говорить и будет что-то скрывать, у того раскаленным железом вырвет признание рука палача. Но прежде я спрашиваю вас. Не хотите ли вы все здесь и сейчас отречься от заблуждений и покаяться, уповая на милость истинной апостольской римско-католической церкви?

Заключенные опустили глаза. Казалось, молчание свидетельствовало о том, что слова сказаны Эймериком не зря, как вдруг раздался чей-то голос.