— Кто — они?

— Я не знаю… — Чернов громко сглотнул. — Следователь… Нет, не лично… Он подсылал ко мне людей…

— Каких людей?

— В тюрьме… Внутренняя охрана, они пытались сделать из меня стукача. — Григорий не смог сознаться, что не только пытались, но и сделали. — Они говорили, что мне надо взять всю вину на себя, тогда и семья будет жива-здорова и срок скостят до минимума, — он проницательно посмотрел на Наташу. — Они говорили, что вы в курсе…

— Вас обманывали, Чернов. — Она выдержала этот взгляд. — Если бы вы вращались в уголовной среде… Вам бы каждый сказал, что с Клюевой нельзя Говориться.

— Что мне теперь делать?

— Спасать семью.

— Она в безопасном месте.

— Где?

Чернов упрямо потупился.

— Ладно, молчите, так даже лучше будет…

— Вы поможете мне? — тихо произнес Григорий, не отрывая глаз от пола.

— Не знаю, — честно призналась Наташа. — Постараюсь помочь… И в первую очередь надо отыскать Кирилла. — Она вынула из кармана джинсов записную книжку покойного, внимательно просмотрела каждую страницу.

— Есть? — с надеждой спросил Чернов.

— Нет. Если только того дружка на самом деле так звали. Вы запомнили его внешне, могли бы составить фоторобот?

— А вы собираетесь вернуть меня в тюрьму?

— У меня есть знакомый художник, он с ваших слов составит портрет.

— И я, кажется, знаю этого художника? — чуть заметно улыбнулся Григорий.

— Кажется, знаете. У него, между прочим, подбородок раздулся…

— Простите… Я не хотел…

— Так, ни к чему не прикасайтесь, хорошо? Ваши отпечатки здесь совершенно не нужны. — Наташа начала подниматься по лестнице на второй, этаж.

— Хорошо. А вы?…

— А я поищу что-нибудь теплое, не выходить же на мороз в таком виде.

СКИЛУР

Жар спал лишь к утру, и, оставив больную, скульптор, дрожа от нетерпения, направился к глыбе, возвышавшейся посредине мастерской.

Вооружившись резцом и молотком, он вгрызался в мраморную плоть, каменная крошка брызгала во все стороны. В воздухе стояла густая мраморная пыль.

Горячий пот ручьями стекал по лицу Праксителя, оставляя белесоватые дорожки.

Артемида, еще вчера казавшаяся такой загадочной, непонятной и никак не желавшая выходить из глыбы, внезапно возникла перед внутренним взором мастера во всей своей красоте и гибкости.

Пракситель отбросил прочь все эскизы, которые в большом количестве копились на подставке подле его рабочего места. Если бы он не был сейчас так увлечен делом, то, без сомнения, торжественно спалил бы их в медной светильне.

Она не должна быть нежной, с аккуратно выставленной вперед маленькой ножкой и грациозно приподнятой головой.

Она должна быть натянутой, как струна, сильной, как молодая олениха, и каждый мускул на ее тонком теле должен быть предельно напряженным.

В ее лице, запрокинутом вверх, должны читаться отчаянье, воля и страсть, и во всем положении тела, наклонном, подающемся вперед, словно бы запечатленном в прыжке, зазвучат энергия и красота полета.

Пракситель кусал себе губы.

Он торопился, — наверное, впервые в жизни.

Его резец успел уже достаточно углубиться в мраморную глыбу, и теперь скульптор до дрожи в коленях опасался: не испортил ли он мрамор, не поторопился ли, ведь подлинную Артемиду он вообразил себе только теперь, находясь у постели бесчувственной Лидии.