— Мушуаровъ! Вы не сделаете этого.

Горько смеется Мушуаровъ.

— Ну, не будемъ объ этомъ говорить, Екатерина Николаевна. Довольно. У меня лежатъ две ваши книги. Мои родственники потомъ, конечно, не откажутся выдать ихъ вамъ… Что еще? Да! Я вамъ проигралъ на пари цветы, не успелъ послать — извините меня… Прощайте, Екатерина Николаевна… Не поминайте лих…

— Постойте!!! Мушуаровъ!!! Ахъ, какъ вы меня мучаете…

— А вы думаете, мне легко?

— Одну минутку!!! Чего вы отъ меня хотите?

— Я? Отъ васъ? Богъ съ вами. Ничего я отъ васъ не хочу. Да-а… А, въ сущности, какое это странное чувство… Черезъ пять-шесть минутъ…

— Постойте!!! Ведь вы просили, чтобы я къ вамъ…пріехала?

— Екатерина Николаевна! Не будемъ говорить о томъ, что невозможно!

— Ну… a если бы, я… пріехала?..

— Къ чему? Пріедете, чтобы сказать, что вы ко мне равнодушны? Нетъ, зачемъ же. Я насиловать вашу волю не хочу. Я не такой. Итакъ — прощ…

— Одну минутку, сумасшедшій!!! Ну, a если мне просто хочется васъ видеть — можно къ вамъ пріехать?

— Что жъ… пріезжайте.

— И вы даете мне слово, что до моего пріезда… вы… не выкинете никакого… безумства…

— Ха! Ха! Вы хотите сделать осужденному маленькую отсрочку? Что-жъ… спасибо за милосердіе.

— Мушуаровъ, Мушуаровъ… Что вы со мной делаете!..

Пауза.

— Мушуаровъ… Черезъ часъ я буду у васъ.

— Дворянская, второй домъ отъ угла, парадная дверь, третій этажъ, дверь налево. Я самъ вамъ открою.

Где-то далеко отъ Дворянской (второй домъ отъ угла) мечется сердобольная женская душа; какъ подстреленная охотникомъ птица, мечется женщина, натыкаясь на стулья и двери, въ поискахъ шляпы, кофточки, боа… Нужно торопиться, потому что Богъ знаетъ, что можетъ произойти отъ ея промедленія на Дворянской, второй домъ отъ угла. А на Дворянской происходить вотъ что:

— Марья! — кричитъ Мушуаровъ, поднимаясь съ кресла. — Приготовь самоваръ, купи конфектъ, техъ, знаешь, что я давеча говорилъ, да грушъ купи, что-ли… яблокъ. А сама потомъ проваливай, куда хочешь.

— "Проваливай", — ворчитъ, на кухне обиженная Марья. — Самъ бы ты лучше провалился. И ведь поди-жъ ты, — мозглякъ, кажется, такой, что и глядеть не на что. А баба къ нему прямо стеной идетъ. Слово онъ такое знаетъ, что ли, али что?..

У Мушуарова впереди еще часъ. Делать нечего, a настроеніе хорошее. Надо дать исходъ живымъ силамъ, буйно бродящимъ внутри.

— Марья-а-а!

— Чего кричите? Тутъ я.

— Дай мне рубашку.

— Уходить думаете?

— Не твое дело. Постой… Какую же ты мне рубашку даешь… ночную? Дура! мне нужно съ твердыми манжетами.

— Вотъ извольте. Чистенькая.

— Безтолочь! Ты мне грязную дай. Которую я давеча надевалъ.

— Эва! Да ведь она грязная.

— Ой! Что это за женщина! Она меня въ могилу сведетъ. Если ты такъ глупа, то исполняй мои приказанія буквально! Возьми изъ грязнаго белья ту сорочку, которую я снялъ вчера, и принеси мне. Поняла? На одну минуту! Потомъ унеси. Поняла?

Со вздохомъ бредетъ Марья на кухню. Приноситъ сорочку.

— Где левая манжета? Вотъ эта? Хорошо, что ты еще въ стирку ее не вздумала отдать.