Не успела она сесть за стол, как в дверях появился Дон Меррик с папкой.

– Мэм, можно вопрос?

Кэрол кивнула на стул. Дон сел, прижимая папку к груди.

– По поводу Тима Голдинга… – начал он.

– Я слушаю, Дон. Ну, выкладывайте, что там у вас.

Он прижал папку еще крепче:

– Не могли бы вы…

– Понятно. Раз уж кому‑то предстоит сунуть нос в ваше дело, пускай это буду я, а не кто‑то из новых коллег. – Кэрол протянула руку.

Дон, привстав, неохотно отдал ей папку.

– Мы больше ничего не могли сделать, – снова стал объяснять он. – Просто бились лбом о стенку. Даже не сумели дать Тони Хиллу достаточно материалов для профиля. Он сам сказал, что это пустая трата сил. Но я больше не смог ничего придумать. Вот почему дело пришлось недавно сдать в архив.

– Странно. По‑моему, слишком рано его списывать.

Дон вздохнул. Его большие, печальные, как у лабрадора, глаза старались не встречаться с ее глазами.

– Верно, но нам больше нечего было с ним делать. Пара констеблей по‑прежнему отслеживает его, отвечает прессе, когда там о нем вспоминают, а ничего нового нет уже по крайней мере месяц. – Дон казался воплощением отчаяния: плечи поникли, в глазах застыла вина.

Кэрол стало его жалко:

– Я посмотрю папку, Дон, но не думаю, что увижу там что‑то, чего не заметили вы.

Он встал со стула и произнес с неловкой улыбкой:

– Дело в том, мэм, что, когда я работал над этим делом, мне очень вас не хватало. Поэтому я не мог не показать его вам. Ведь у вас замечательная способность смотреть на вещи под необычным углом.

– Как это говорится, Дон? Не желай чего‑то слишком сильно: не ровен час – его‑то и получишь.

***

Тони Хилл подался вперед, неотрывно глядя в окно скрытого наблюдения. В привинченном к полу кресле сидел спеленатый мужчина, опрятный, с наметившейся лысиной. Очевидно, ему было уже около пятидесяти, однако лежащая на его лице печать безмятежности разгладила возрастные морщины. В сознании Тони промелькнул внезапный образ: детский леденец, туго завернутый в целлофан.

Сидящий был противоестественно неподвижен. Обычно пациенты с трудом переносят обездвиженное состояние. Они извиваются, ерзают, теребят пальцами одежду, непрерывно курят. Какая уж там безмятежность! А этот – он заглянул в записи – Том Стори спокоен, как дзен‑буддистский монах. Тони еще раз освежил в памяти записи, прочитанные накануне вечером, и покачал головой, сердясь на глупость некоторых коллег‑медиков. Потом захлопнул папку и пошел в комнату для бесед.

Он ощущал подъем сил, даже походка стала стремительной и упругой. Брэдфилдский спецгоспиталь вряд ли кто‑то счел бы приветливым местечком, а вот Тони, находясь здесь, испытывал настоящее удовольствие. Он вернулся в свою стихию, в мир искривленных мозгов, вернулся туда, где его настоящее место. Несмотря на постоянные попытки завести несколько масок, которые прикрывали бы его истинное «я», помогали вписаться в окружение, Тони сознавал: он остается чужим в том мире, что начинается за угрюмыми госпитальными стенами. Неутешительное ощущение, которое ему было недосуг анализировать слишком пристально. Способность проникать в чужое мышление – вот что давало смысл его существованию.