|
.. словом всё то, что для его матери было преисполнено очарования, мне лишь претило. Как поэт он был, по-моему, очень хил; он не творил, он перебивался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа; но если не гибли они той или другой более или менее геройской смертью -- ничего общего не имеющей с русской словесностью, которую они, впрочем, знали досканально (о, эти Яшины тетради, полные ритмических ходов, -- треугольников да трапеций!), -- они в будущем отклонялись от литературы совершенно и если выказывали в чем-либо талант, то уж в области науки или службы, а не то по-просту хорошо-налаженной жизни. Он в стихах, полных модных банальностей, воспевал "горчайшую" любовь к России, -- есенинскую осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя. Его мать читала их мне, сбиваясь, волнуясь, с неумелой гимназической интонацией, вовсе не шедшей к этим патетическим пэонам, -- которые сам Яша, должно быть, читал самозабвенным певком, раздувая ноздри и раскачиваясь, в странном блистании какой-то лирической гордыни, после чего тотчас опять оседал, вновь становясь скромным, вялым и замкнутым. Эпитеты, у него жившие в гортани, "невероятный", "хладный", "прекрасный", -- эпитеты, жадно употребляемые молодыми поэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или просто обедневшие некогда слова вроде "роза", совершив полный круг жизни, получали теперь в стихах как бы неожиданную свежесть, возвращаясь с другой стороны, -- эти слова, в спотыкавшихся устах Александры Яковлевны, как бы делали еще один полукруг, снова закатываясь, снова являя всю свою ветхую нищету -- и тем вскрывая обман стиля. Кроме патриотической лирики, были у него стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, который он писал на переводно-немецкий манер: "яц"; были и стихи о Берлине с попыткой развить у немецких наименований голос, подобно тому, как, скажем, названия итальянских улиц звучат подозрительно приятным контральто в русских стихах; были у него и посвящения дружбе, без рифмы и без размера, что-то путанное, туманное, пугливое, какие-то душевные дрязги и обращение на вы к другу, как на вы обращается больной француз к Богу или молодая русская поэтесса к любимому господину. И всё это было выражено бледно, кое-как, со множеством неправильностей в ударениях, -- у него рифмовало "предан" и "передан", "обезличить" и "отличить", "октябрь" занимал три места в стихотворной строке, заплатив лишь за два, "пожарище" означало большой пожар, и еще мне запомнилось трогательное упоминание о "фресках Врублева", -- прелестный гибрид, лишний раз доказывавший мне наше несходство, -- нет, он не мог любить живопись так, как я. Свое настоящее мнение о его поэзии я скрывал от Александры Яковлевны, а те принужденные звуки нечленораздельного одобрения, которые я из приличия издавал, понимались ею как хаос восхищения. |
