|
Рудольфа же я не видал никогда и только с чужих слов заключаю, что был он бледноволос, быстр в движениях и красив, -- жилистой, лягавой красотой. Таким образом для каждого из помянутых трех лиц я пользуюсь другим способом изучения, что влияет и на плотность их, и на их окраску, покамест в последнюю минуту, не ударяет по ним, озарением их уравнивая, какое-то мое, но мне самому непонятное солнце. В дневниковых своих заметках Яша метко определил взаимоотношения его, Рудольфа и Оли как "треугольник, вписанный в круг". Кругом была та нормальная, ясная, "эвклидова", как он выразился, дружба, которая объединяла всех троих, так что с ней одной союз их остался бы счастливым, беспечным и нерасторгнутым. Треугольником же, вписанным в него, являлась та другая связь отношений, сложная, мучительная и долго образовывавшаяся, которая жила своей жизнью, совершенно независимо от общей окружности одинаковой дружбы. Это был банальный треугольник трагедии, родившийся в идиллическом кольце, и одна уж наличность такой подозрительной ладности построения, не говоря о модной комбинационности его развития, -- никогда бы мне не позволила сделать из всего этого рассказ, повесть, книгу. "Я дико влюблен в душу Рудольфа", -- писал Яша своим взволнованным, неоромантическим слогом. "Я влюблен в ее соразмерность, в ее здоровье, в жизнерадостность ее. Я дико влюблен в эту обнаженную, загорелую, гибкую душу, которая на всё имеет ответ и идет через жизнь, как самоуверенная женщина через бальный зал. Я умею только представить себе в сложнейшем, абстрактнейшем порядке, по сравнению с которым Кант и Гегель игра, то дикое блаженство, которое я бы испытывал, если бы -- Если бы что? Что я могу сделать с его душой? Вот это-то незнание, это отсутствие какого-то таинственнейшего орудия (вроде того как Альбрехт Кох тосковал о "золотой логике" в мире безумных), вот это-то и есть моя смерть. Моя кровь кипит, мои руки холодеют, как у гимназистки, когда мы с ним вдвоем остаемся, и он знает это, и я становлюсь ему гадок, и он не скрывает брезгливого чувства. Я дико влюблен в его душу, -- и это так же бесплодно, как влюбиться в луну". Можно понять брезгливость Рудольфа, -- но с другой стороны... мне иногда кажется, что не так уж ненормальна была Яшина страсть, -- что его волнение было в конце концов весьма сходно с волнением не одного русского юноши середины прошлого века, трепетавшего от счастья, когда, вскинув шелковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик, обращался к нему... и я бы совсем решительно отверг непоправимую природу отклонения ("Месяц, полигон, виола заблудившегося пола..." -- как кто-то в кончеевской поэме перевел "и степь, и ночь, и при луне..."), если бы только Рудольф был в малейшей мере учителем, мучеником и вождем, -- ибо на самом деле это был что называется "бурш", -- правда, бурш с легким заскоком, с тягой к темным стихам, хромой музыке, кривой живописи, -- что не исключало в нем той коренной добротности, которой пленился, или думал, что пленился, Яша. |
