|
Ты, Петр, сухо с рабочими говоришь и всё о деле, это - не годится, надобно уметь и о пустяках поболтать. Пошутить надо; веселый человек лучше понятен. - Шутить я не умею, - сказал Петр и по привычке дернул себя за ухо. - Учись. Шутка - минутка, а заряжает на час. Алексей тоже неловок с людьми, криклив, придирчив. - Жулики они и лентяи, - задорно отозвался Алексей. Артамонов строго крикнул: - Много ли ты знаешь про людей? - Но улыбнулся в бороду и, чтоб не заметили улыбку, прикрыл ее рукою; он вспомнил, как смело и разумно спорил Алексей с горожанами о кладбище: дремовцы не желали хоронить на своем погосте рабочих Артамонова. Пришлось купить у Помялова большой кусок ольховой рощи и устраивать свой погост. - Погост, - размышлял Тихон Вялов, вырубая с Никитой тонкие, хилые деревья. - Не на свое место слова ставим. Называется - погост, а гостят тут века вечные. Погосты - это дома, города. Никита видел, что Вялов работает легко и ловко, проявляя в труде больше разумности, чем в своих темных и всегда неожиданных словах. Так же, как отец, он во всяком деле быстро находил точку наименьшего сопротивления, берег силу и брал хитростью. Но была ясно заметна и разница: отец за всё брался с жаром, а Вялов работал как бы нехотя, из милости, как человек, знающий, что он способен на лучшее. И говорил он так же: немного, милостиво, многозначительно, с оттенком небрежности, намекающе: - Я и еще много знаю; и не то еще могу сказать. И всегда в его словах слышались Никите какие-то намеки, возбуждавшие в нем досаду на этого человека, боязнь пред ним и - острое, тревожное любопытство к нему. - Много ты знаешь, - сказал он Вялову, тот не спеша ответил: - Затем живу. Я знаю - это не беда, я для себя знаю. Мое знатьё спрятано у скупого в сундуке, оно никому не видимо, будь спокоен... Не заметно было, чтоб Тихон выспрашивал людей о том, что они думают, он только назойливо присматривался к человеку птичьими, мерцающими глазами и, как будто высосав чужие мысли, внезапно говорил о том, чего ему не надо знать. Иногда Никите хотелось, чтоб Вялов откусил себе язык, отрубил бы его, как отрубил себе палец, - он и палец отрубил себе не так, как следовало, не на правой руке, а на левой, безымянный. Отец, Петр и все считали его глупым, но Никите он не казался таким. У него всё росло смешанное чувство любопытства к Тихону и страха перед этим скуластым, непонятным мужиком. Чувство страха особенно усилилось после того, как Вялоз, возвращаясь с Никитой из леса, вдруг заговорил: - А ты всё сохнешь. Ты бы, чудак, сказал ей, может - пожалеет, она будто добрая. |
