– Ну и что? – спросила она.

– То есть как это «что»? – удивился я. – Тебе непонятно?

– Я понимаю одно: в Агентстве мне больше делать нечего.

Вот так! Ей делать нечего… А мне совсем нечем было крыть это заявление.

Сюрпризы не кончались. Зудинцеву предложили работу в УУР. Причем начальником отдела. Михалыч зашел ко мне, как он сказал, посоветоваться. Но я то видел, что на самом деле решение им уже принято. В Михалыче давно уже борются опер и журналист… В общем, это не палантин.

– Решай сам, Михалыч, – сказал я.

А он ответил:

– Ну… спасибо…

Я понял, что потерял еще одного сотрудника.

***

Пошла вторая половина сентября. Вместо бабьего лета навалились холода с дождем и ветром. Отправились в полет первые листья. Вечером мы с Сашкой Зверевым сидели в Агентстве. Было очевидно, что мы зашли в тупик. Все, что мы могли предпринять, мы уже предприняли. Настроение было… так себе. Дерьмовенькое было настроение. Мы уже собрались расходиться, когда зазвонил телефон. Я даже не хотел брать трубку, но по привычке (бороться надо с вредными привычками) взял. И услышал голос Петренко… Вот уж кого я меньше всего хотел бы слышать, так это капитана Петренко.

– Да, – сказал я, когда опер представился. Голос у него был подозрительно веселый.

– Все еще ищете заговор, господин Обнорский?

– Заговор? Ищу, товарищ оперуполномоченный.

– Не ищите попусту. Нашли мы уже разбойничка, что отоварил вашего Беркутова.

Вот тебе и раз. Вот тебе и Петренко.

– Задержали? – спросил я быстро.

– Чего его задерживать? Сам кони двинул. Наркоман. Передоз. В общем, все в цвет. Пусть ваш киногерой подъедет к нам. Нужно опознать часы и бумажник. У меня то сомнений нет, все сходится по описаниям, но опознать надо…

Наутро мы поехали вместе – Беркутов и я. Бумажник свой он опознал сразу. С часами было сложней – ярких индивидуальных признаков у «Омеги» не было. Но и этот вопрос решили легко – Беркутов позвонил в Москву и жена нашла паспорт на «Омегу». Номер сошелся.

– Вот так, – сказал довольный следак. – Дело скоро в архив положим.

– А кто же все таки преступник? – спросил я.

– Нарк один, – махнул рукой следак. – Три дня назад обнаружили в подвале. Хорошо, что обратили внимание на часы. Не соответствуют они нарку. Сам, понимаешь, – рвань, а хронометр на руке – о го го! Петренко сразу вспомнил, что у терпилы… пардон, у Беркутова сняли аккурат «Омегу»… Ну а уж телефон ваш, деньги и магнитные карты – тю тю, уплыли. Мудрено, что он часы не проторчал.

– Мудрено, – согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.

***

Я могу понять Шаха – любовь. Я могу понять Завгороднюю – палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю – он мент. Ему без розыска, как без кислорода… Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ… что приглашение… что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять? – Могу. Я всех могу понять… Мне бы еще себя понять…

Меня не отпускало ощущение какой то ошибки. Какой то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что – да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя.