– Может, тогда мы придумаем что то поинтереснее, чем пошлая вечеринка?

Она дернула брови вверх, изобразив интерес.

– Например?

Свиридов ухмыльнулся, а потом начал ритмично оттопыривать языком щеку изнутри, одновременно поглаживая Олесину руку своей горяченной ручищей, увенчанной сверкающим бриллиантом.

– Вы что? Вы с ума сошли, да?

Она вспыхнула и выдернула руку, шипя рассерженной кошкой. Свиридов, не прекращая улыбаться, лениво сказал:

– А что? Никогда не трахал порнозвезд. По моему, это прикольно. Видел я тебя в деле – очень даже впечатляет, особенно тот фильмец, где ты типа кукла, я бы тоже так хотел.

– Могу адресок подсказать, – зло сказала она. – Нарядят в рюшечки и трахнут. Всего вам наилучшего, дорогуша.

– Да ты не кочевряжься! – поморщился он. – Я – дядька щедрый, не обижу. Ты главное, Андрюше угоди, а уж Андрюша тебе хорошо сделает… Уж тебе понравится, ой как понравится…

С этими словами Свиридов погладил себя рукой по внушительному пузу. Глаза его подернулись масляной пленкой.

Ей даже показалось, что изо рта вот вот побежит слюна. Скривившись от отвращения, Олеся встала.

– А не пойти бы тебе, дядя, на хрен, а?

Свиридов вздохнул и полез в карман. Вынув толстый бумажник, он извлек из него пачку стодолларовых купюр и жестом опытного каталы, раскинул их по столу неровным веером.

– Ну, и чего мы ломаемся? – с брезгливой гримасой спросил он. – Я же сказал, что не обижу.

Вспыхнув, она ринулась к выходу. Официант бросился было ей наперерез, но Свиридов махнул ему рукой и тот успокоился. Красная от ярости Олеся вылетела в вестибюль и бегом бросилась к лифтам.

Кабинка захлопнула двери прямо у нее перед носом и умчалась вверх. Олеся нетерпеливо давила на кнопку, сжимала губы, стараясь не расплакаться. Москва вдруг стала настоящим врагом, гончей, загнавшей в глубокую нору и уже прорывавшуюся следом, оскалив клыки. Олеся почувствовала, что задыхается в этой враждебной обстановке, в полном одиночестве, без поддержки, друзей, денег и какого то смысла. Навалившаяся тоска и отчаяние буквально пригнули ее к земле, и чтобы вырваться из этого липкого, глухого помешательства, Олеся схватила телефон и нажала на кнопку вызова.

Гудок. Гудок. Гудок.

– Алло?

Голос звучал так привычно, так знакомо, и немного тревожно, что она не сразу смогла ответить, сглатывая подступивший к горлу комок.

– Алло? Кто это? Вас не слышно…

– Мама, это я, – тихо сказала Олеся.

Мать, видимо, потеряла дар речи, а потом неуверенно произнесла:

– Олеся? Доча?

– Мама…

Она хотела сказать что то еще, но рыдания подкатили к горлу, и Олеся, задохнувшись, замолчала. Сновавшие мимо люди не обращали на нее никакого внимания, но она, все же, отошла от лифтов подальше, укрывшись за искусственной пальмой с бодрой пластиковой зеленью.

– Олеся, господи, ты где?

– Я в Москве, мама. Я все еще в этой проклятой Москве… Мама…

– Что, Олеся, что?

– Мама, простите меня.

Она зажмурилась, приготовившись к гневной отповеди, представив что то в духе: «Я же тебе говорила!», но мать, неожиданно мягко сказала.

– Олеся, возвращайся домой.

– Мамочка, я приеду. Я… прямо сейчас… или завтра, самолетом, поездом, как угодно, но я приеду. Я не могу, не хочу тут одна, совсем одна… Мама, простите меня, я не смогла…

– Возвращайся, доча, – твердо сказала мать. – Мы что нибудь придумаем. Не плачь, все будет хорошо. Ты главное приезжай.

– Угу, – всхлипнула Олеся.