Палец трясся и ходил ходуном. Болел живот, болело лицо. Все болело. Хорошо бы сейчас сюда тщательно разрекламированную таблеточку от всего, о которой ненатурально бодрыми голосами говорили рекламные красавицы. Если все болит, и ничего не помогает, скушай, детка, нашу чудо штуку.

Луна кривлялась с небес, подпрыгивала и плясала вместе с окном. Наташа снова подняла руку и закрыла небесное светило совсем. Может, лежать на полу и проводить подобные астрономические эксперименты, было глупостью, но подняться она все равно не могла. Не было сил. При мысли, что ей сейчас надо оторвать голову от ледяного пола, ее мутило.

Пол влажный. Стены влажные. В уголке – небольшая батарея, еле разгонявшая холод по углам. Из крана в убогую раковину падали тяжелые капли. Рядом с раковиной – псевдоунитаз с намертво прилепившимся народным названием «параша», на который нельзя нормально сесть. Туалетной бумаги нет, выкручивайся, как хочешь. Вдоль стен – две двухэтажные железные койки, на которых лежали три бабы разных возрастов, мерно дышали и делали вид, что спят. Четвертая койка пустует, потому что ее хозяйка, избитая соседками по камере, лежит на полу и ловит руками лунные зайчики.

Дышать было трудно. Нос забит кровью. Наташа, глухо застонав, перевернулась на бок, скривившись от боли в груди. Утром надо будет показаться к врачу, соврать, что упала с кровати, потому что стучать на сокамерниц нельзя, будет только хуже. Возможно, ей сломали ребро, и, может быть, как то повредили ребенку, но сейчас это не проверить. Врач, конечно, не поверит в дикую историю о столь травматическом падении, но кому до этого есть дело?

Кому вообще есть дело до того, что она валяется на полу в вонючей камере следственного изолятора?

На допросе Наташа не сказала ни слова, только плакала. Вопросы следователя вообще не доходили до ее сознания, и только оказавшись в камере, она с ужасом подумала, что где нибудь рядом, в соседней камере, вполне может сидеть Миша. Ведь нашли ее на его даче.

Но эти мысли отступили перед новым кошмаром, в который ей пришлось окунуться, как только ее запихнули в камеру, где уже сидели три бабищи: немытая бомжиха неопределенного возраста, от которой нестерпимо разило мочой, цыганка лет тридцати пяти и широкозадая тетка, похожая на танк. Они тоже что то спрашивали. Цыганка щупала пальцами Наташину кофточку и вкрадчиво просила:

– Отдай, отдай. Поменяйся со мной. Мне надо, тебе не надо, красавица. Отдай!

Наташа мотала головой, не понимая, почему она должна менять свою, пусть не самую брендовую вещь, на немыслимую тряпку в облетевших блестках, отталкивала цыганку, желая оказаться за тридевять земель от этого места.

Наташа увидела, но не осознала этот странный вопрошающий взгляд цыганки, брошенный на широкозадую, коротко стриженную бабу, а потом цыганка, с молчаливого согласия сокамерницы, ударила Наташу кулаком в лицо. Отлетев в сторону, Наташа ударилась затылком о кровать. Она вслепую попыталась отбиться, но на помощь цыганке бросилась бомжиха, скалящая редкие гнилые зубы.

Наташа очнулась на полу, без кофточки, в разодранном лифчике. Рядом валялась вонючая блестящая тряпка, отданная взамен. Над потолком горела дежурная лампочка, а в окне улыбалась половинка Луны, убывающей, и оттого печальной.

На допрос Наташу вызвали только ближе к обеду. Все утро она отлеживалась, не вставая с нар, стараясь не реагировать на подначки сокамерниц. Помимо кофточки, она лишилась и куртки, которая тоже оказалась у цыганки. Взамен Наташа получила пуховик: старенький, с разодранными карманами и грязными рукавами, вонявший немытым телом и дешевыми духами. Это было ужаснее всего, потому что от чужих, неприятных запахов ее немилосердно тошнило.