– Возвращайся, доча, – твердо сказала мать. – Мы что нибудь придумаем. Не плачь, все будет хорошо. Ты главное приезжай.

– Угу, – всхлипнула Олеся. – Я сразу, мам… Пойду сейчас, вещи соберу и приеду… А папа на работе, да?

– На дежурстве. Ты ему позвони сама. Позвонишь?

– Позвоню, мам. И, знаешь…

– Да?

– Ты права была. Ни к чему мне эта Москва. Ни на что я не гожусь. Это все такая ерунда: слава, деньги, толпа фанатов. Я думала: вот оно, я этого хотела! А оказалось, что это пустышка, фантик, и оно никогда не сравниться с тем, что у меня раньше было, с моей простой жизнью…

Она снова расплакалась, а мать тем же родным, мягким голосом, сказала:

– Ну, ладно тебе. Все уже кончилось. Все теперь будет хорошо. Только не оставайся там. Приезжай, я пирогов напеку… Давно поди пирогов не ела?

И Олеся рассмеялась сквозь слезы, хотя ей хотелось выть. Разговор не только не успокоил, напротив, разбередил ее раны, и она вдруг представила, как пережили родители ее славу: мать в своей больнице, и отец – в воинской части. И сейчас она свалится им на шею: избитая, израненная, искалеченная столицей, не замечая, что и они – такие же инвалиды. Но именно этого ей и хотелось, броситься к ногам, как блудному чаду с какой то известной картины, чтобы переложить хотя бы часть тяжести со своих плеч.

Она просидела за пальмой полчаса, постепенно успокаиваясь, а потом, шмыгая покрасневшим носом, пошла к лифту. Вызвав кабинку, она вошла внутрь и нажала на кнопку своего этажа. Перед ней замаячил чей то силуэт, и Олеся опустила голову, чтобы никто не увидел ее заплаканного лица. В лифт вошел мужчина, большой, сопящий, как простуженный бульдог, и, дождавшись, когда закроются двери, небрежно поинтересовался:

– Ну, что? Не надумала?

Она подняла глаза и без всякого удивления узрела Свиридова, главу холдинга с труднопроизносимым названием. Отвечать ему было выше ее сил.

– Ну, смотри, – равнодушно сказал Свиридов. – Ты мне, в принципе, нравишься. Я на выходные в Париж лечу. Хочешь, могу тебя с собой взять, все расходы оплачу, одену, как куклу, брюликов навешаю. Только это отработать надо будет. Но тебе же не привыкать, верно?

Олеся молчала. Двери открылись, и Свиридов, крякнув, выкатился наружу.

– Если что, я в четыреста восьмом. Только учти, предложение действительно только до завтрашнего утра.

Двери поползли и закрылись, отсекая Олесю от Свиридова. Лифт загудел и поднял ее двумя этажами выше. Когда двери открылись, Олеся хотела пойти к номеру, но пройдя едва половину пути, остановилась.

Она думала о Париже, раскрашенных витринах французских торговых домов, новогодних елках, а еще о своем похудевшем банковском счете и о том, что вернется домой побитой собакой, а этого так не хотелось.

Терять было нечего. Предложение действовало всего один вечер.

«В последний раз», – подумала Олеся и повернула назад.

Глава 11

Потолок терялся во тьме, которую не могли рассеять дежурные лампы, не гаснувшие даже ночью. Лампы раскачивались, словно при морской качке, и смотреть на них было больно, но стоило закрыть глаза, становилось только хуже. Стены, зеленого казарменного цвета, начинали медленно сужаться, складываясь карточным домиком, грозя обрушиться совсем, и это было страшно. Маленькое окошечко, забранное решеткой, даже днем свет почти не пропускало, что уж о ночи говорить. Но сегодня в него виднелся краешек Луны, растущей или убывающей, сразу и не определить. В детстве бабушка научила Наташу: надо закрыть пальцем плохо видимую часть Луны. Если получится буква «Р», Луна растущая. Если освещенная круглая часть будет с другой стороны – убывающая.