Мы с Глорией в недоумении переглядываемся, и я спрашиваю:
— С кем же тогда ты готов ехать?
Так и хочется треснуть упрямца по его неугомонной макушке…
— Ни с одним из вас, — отвечает бесстрастным голосом. — Обойдусь без сопровождающих. — И как бы с насмешкой над самим собой: — Если уж мне суждено быть слепым до конца моих дней, так стоит привыкать обходиться своими силами.
Мы снова молча переглядываемся. Хорошо, что Юлиан этого не видит.
— Это как же? — озвучивает всеобщее недоумение Шарлотта. — Ты ведь ничего не видишь. Не глупи: пусть хотя бы Эмили тебя отвезет.
— Я сказал, нет, — припечатывает тот. — Поеду сам. На автобусе.
И он, действительно, это делает: выходит за дверь и направляется в сторону автобусной остановки.
Не знаю, каким образом он все это спланировал (должно быть, заранее высчитал количество шагов до ближайшей остановки, каким-то образом узнал нужное расписание), только двигается он довольно споро. Его палка стучит по асфальту: стук, стук, стук. Подобно моему собственному сердцу. Ведь видеть Юлиана таким вот беспомощным — это все равно, что медленно умирать. Умирать с одной мыслью в голове.
Только бы эта слепота была временной… Только бы он снова стал видеть.
Верить в обратное было бы кощунством.
27 глава. Юлиан
Этот странный день начинается с руки Катастрофы на моем бедре: она каждую ночь пробирается в мою комнату, и спит в моей же постели. Я мог бы воспротивиться, запереться на ключ и бла-бла-бла-бла-что еще, однако не делаю этого… Вроде как мне нет дела до ее сексуальной попки подле меня, я как бы и не замечаю ее присутствия — попросту не вижу, хотя мне, что уж тут скрывать, не нужны глаза, чтобы помнить все изгибы и родинки на ее теле.
Я знаю, что, если пройтись пальцами от подмышки и ниже, ровно в двух пальцах от тазовой кости будет самая любимая из моих родинок — каплевидная. Слегка выпуклая наощупь… Я люблю нащупать ее пальцами во время неспешных объятий или поцелуя… Другая, идеально ровная, похожая на мазок расплавленного шоколада, располагается сразу под левой грудью — ее, стягивая с Катастрофы одежду, я целую в первую очередь. Целовал… целовал в первую очередь… А теперь только вспоминаю, лежа в кровати и всеми силами пытаясь совладать с собственными желаниями.
Сегодня эта борьба выходит особенно отчаянной, и я почти проигрываю, когда пальцы непроизвольно касаются женского тела и скользят по разгоряченной коже все выше, от щиколотки — к бедру, и я всеми фибрами своего существа впитываю мягкость и податливость ее кожи под подушечками своих пальцев. Но в какой — то момент глубина дыхании Катастрофы изменяется, и я понимаю, что она проснулась.
Отдергиваю руку и притворяюсь спящим… Она же склоняется к моему уху и шепчет:
— Я знаю, что ты сейчас делал, негодный мальчишка… пытался залезть в мои трусики… которых все равно на мне нет. Вот.
Вскакивает с постели и выходит за дверь. Голой? Нет, не может же она и в самом деле ходить по дому голой?
Тут же Адриан, Алекс… Йоханн, в конце концов.
Несносная Катастрофа!
В царящей вокруг меня темноте я отчетливо вижу ее улыбку, теплую, подобно июльскому солнцу, слегка смущенную, адресованную только мне. Такую, от которой что — то екает в груди.
Спускаю ноги с постели и направляюсь в ванную, шаркая ногами, подобно заправскому зомби. Зубную пасту выдавливаю прямо на язык: так легче разобраться с необходимым количеством — и в который раз поражаюсь тому, насколько непривычно сложными могут оказаться привычные по сути вещи.
И вдруг в голове вспыхивает: какое сегодня число?
Что-то скребется на задворках сознания, что-то важное — никак не пойму, что именно. |