Путешествие длилось вечность, поскольку катер останавливался в нескольких местах, и когда мы приехали к отцу Лиону, было уже четыре часа дня. Педраса высадил нас и продолжил свой обычный объезд, пообещав забрать через полтора часа, чтобы вернуться на наш остров. Петух с переливающимися перьями и тучный ягнёнок, которых я видела раньше, были на тех же местах и наблюдали за домиком священника. В зимнем свете место мне показалось другим; даже пластиковые цветы на кладбище выглядели выцветшими. Отец Лион ждал нас с чаем,пирожными, свежеиспечённым хлебом, сыром и ветчиной, поданными соседкой, которая заботится о нём и контролирует, будто он её ребёнок. «Наденьте свой пончо и выпейте аспирин, святой отец, я здесь не для того, чтобы ухаживать за престарелыми больными», — приказала она ему ласково на чилийском, в то время как он ворчал. Священник подождал, пока мы останемся одни, и умолял нас съесть пирожные, чтобы не пришлось есть их в одиночку, потому что в его возрасте они вызывали тяжесть в желудке.

Мы должны были вернуться до наступления темноты и так как у нас было мало времени, мы перешли прямо к делу.

— Почему бы тебе самой не спросить Мануэля о том, что ты хочешь знать, американочка? — предложил мне священник после двух глотков чая.

— Я спрашивала его, отец, но он ускользнул от ответа.

— В таком случае, нужно уважать его молчание, девочка.

— Извините, отец, но я решилась побеспокоить его не из чистого любопытства. У Мануэля болит душа, и я хочу помочь ему.

— Болит душа…что ты знаешь об этом, американочка? — спросил он меня, хитро улыбаясь.

— Достаточно, потому что я прибыла на Чилоэ с болезнью души, а Мануэль принял меня и помог мне исцелиться. Я должна отплатить ему за это, вам не кажется?

Священник рассказал нам о военном перевороте, о последовавших за ним безжалостных репрессиях и о своей работе в Викариате солидарности, которая продлилась недолго, потому что его тоже арестовали.

— Мне повезло больше, чем другим, американочка, потому что кардинал лично спас меня менее чем за два дня, но я не смог избежать отстранения.

— Что происходило с задержанными?

— Разное. Ты мог попасть в руки политической полиции, Директората национальной разведки или в Национальный информационный центр, к полицейским или в службы безопасности одной из ветвей вооружённых сил. Мануэля сначала привезли на Национальный Стадион, а затем на Виллу Гримальди.

— Почему Мануэль отказывается говорить об этом?

— Возможно, он не помнит этих событий, американочка. Иногда разум блокирует слишком серьёзные травмы, чтобы защититься от безумия или депрессии. Слушай, я приведу тебе пример, который я видел в Викариате. В 1974 году я брал интервью учеловека, котороготолько что выпустили из концлагеря, и он был физически и морально разбит. Я записал беседу, как мы всегда и делали. Нам удалось отправить несчастного за пределы страны, и долгое время я не видел этого мужчину. Пятнадцать лет спустя я отправился в Брюссель и разыскал его, так как знал, что он живёт в этом городе, и хотел взять у него интервью для эссе, которое я писал для журналаиезуитов «Послание». Он не вспомнил меня, но согласился побеседовать. Вторая запись совсем не была похожа на первую.

— В каком смысле? — спросила я.

—Этот бедняга вспоминал, что его арестовали, не более того. Из его памяти стёрлись места, даты и подробности.

— Полагаю, вы заставили его прослушать первую запись.

— Нет, это было бы жестоко. Во время первой записи он рассказал мне о пытках и сексуальных надругательствах, которым подвергался. Этот мужчина забыл об этом, чтобы продолжить жить полноценно. Возможно, Мануэль сделал то же самое.

— Если это так, значит, то, что подавлял Мануэль, появляется в его кошмарах, — вмешалась Лилиана Тревиньо, которая внимательно нас слушала.