|
Мануэль сказал, что юная Бланка была очень красивой — такой остаётся и сейчас — это была золотая валькирия: ноги, волосы и зубы — всё излучало безопасность и радость избалованной девушки. «Я должен был ненавидеть её за то, насколько привилегированной она была, но она покорила меня своей симпатией, невозможно было не любить её. Но я был не в состоянии покорить кого-либо, не говоря уже отакой недосягаемой молодой девушке, как она». Для Бланки Мануэль обладал запретной и опасной привлекательностью, он пришёл из отличающего от её мира, происходил из другой социальной среды и представлял собой политического врага, хотя и был гостем её семьи, она готова была принять его. Я рассказала им о своём доме в Беркли, почему я похожа на скандинавку, и о том единственном разе, когда видела свою мать. Я говорила о некоторых персонажах, с которыми познакомилась в Лас-Вегасе, например, о толстухе весом в сто восемьдесят килограмм с ласковым голосом, зарабатывающей на жизнь сексом по телефону, о паре транссексуалов, друзей Брэндона Лимана, которые официально поженились— она была в смокинге, а он— в платье из белой органзы. Мы поужинали не торопясь, а после, как и заведено, сели у окна посмотреть на ночь: они с бокалами вина, а я с чаем. Бланка сидела на диване, прижавшись к Мануэлю, а я на подушке на полу рядом с Факином, у которого был синдром брошенности с тех пор, как мы уехали в Сантьяго без него. Он следит за мной взглядом и не покидает меня, это неприятно.
— У меня сложилось впечатление, что эта маленькая вечеринка — ловушка, — пробормотал Мануэль. — Несколько дней что-то витает в атмосфере. Ближе к делу, девушки. — Ты разрушил нашу стратегию, Мануэль, мы думали подойти к этому вопросу дипломатично, — сказала Бланка. — Что вы хотите? — Ничего, просто побеседовать. — О чём? И тогда я рассказала Мануэлю, что провела месяцы, выясняя, что же с ним произошло после военного переворота, потому что считала, что в глубинах его памяти остались гноящиеся, как язва, воспоминания, которые отравляют его. Я извинилась перед ним за то, что вмешиваюсь, мной двигала лишь большая любовь к нему; мне было жаль видеть, как он страдает по ночамот кошмаров. Я сказала, что на его плечах слишком тяжёлый камень, и если его не убрать, Мануэль будет жить наполовину, словно отсчитывая часы до своей смерти. Он закрылся настолько, что не мог чувствовать ни радости, ни любви. Я добавила, что мы с Бланкой можем помочь ему нести этот груз. Мануэль не прерывал меня, он был очень бледен и дышал, как уставшая собака, взявшись за руку Бланки и закрыв глаза. «Ты хочешь знать, что нашла американочка, Мануэль?» — спросила его Бланка шёпотом, и онмолча кивнул. Я призналась, что в Сантьяго, пока Мануэль восстанавливался после операции, я рылась в архивах Викариата и разговаривала с людьми, с которыми меня свёл отец Лион. Моими собеседниками были два адвоката, священник и один из авторов доклада Реттига, в котором записаны более трёх тысяч пятисот жалоб на нарушения прав человека, совершённых во времена диктатуры. Среди этих случаев был и Фелипе Видаль, первый муж моей Нини, а также Мануэль Ариас. — Я не участвовал в этом докладе, — сказал Мануэль слабым голосом. — О твоём случае сообщил отец Лион. Ты рассказал ему подробности тех четырнадцати месяцев, когда содержался под стражей, Мануэль. Ты только что вышел из концентрационного лагеря Трес-Аламос, и был выслан сюда, на Чилоэ, где жил вместе с отцом Лионом. — Я этого не помню. — Священник вспомнил, но не смог рассказать мне об этом, поскольку считает это тайной исповеди, он ограничился лишь тем, что указал мне путь. Случай Фелипе Видаля сообщила его жена, моя Нини, перед тем как отправиться в ссылку. Я пересказала Мануэлю всё, что узнала за ту важную неделю в Сантьяго и визит вместе с Бланкой на «Виллу Гримальди». |
