В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом.

Пастухова разглядывала карточки, близко поднося к глазам, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках.

Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое – она, ее муж и Настя.

Пастухова сразу же вспомнила все, как было.

Они с мужем приехали тогда к Насте, на Шаболовку, в гости.

Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце.

Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, она с мужем по бокам, и еще рядом старуха соседка Прасковья Сергеевна.

Словно чужую разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы.

До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как отличалась от яркогубой, красивой Насти…

И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим ей, Пастуховой…

Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, как ее звали, позабыла, не раз, встречаясь с Пастуховой, замечала:

– Нет, не пара вы с Яшей. Совсем не пара…

Пастухова оторвалась от фотографии.

– А где Петина последняя карточка, с фронта?

– С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся…

Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются…

– Вот она…

– Вижу.

Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду.

Если разбросать карты – разлетятся в разные стороны. Так и с теми, кого снимал некогда Паша.

Пастухова взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала:

– А я тебе раньше завидовала…

– Знаю, – спокойно согласилась Настя.

– Откуда ты знаешь?

– А ты разве скрывала, что завидуешь?

Пастухова подумала немного.

– А что, нехорошо, когда завидуют?

– Чего ж хорошего…

Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку.

– На пенсию не собираешься?

– Нет, – отрезала Пастухова. – Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе все ценят? Да ты была ли когда в нашем музее?

– Не помню, – ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее.

– Я тебя поведу, – сказала уверенно. – Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь!

– Надо думать! – вяло согласилась Настя.

Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее.

– Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видела!

– Мне это теперь ни к чему…

– Глупая ты, Настя, – сказала Пастухова, – даже жалко глядеть на тебя, до того глупая…

– Чем же это я глупая? – необидчиво спросила Настя.

– Да всем. Что я тебе, этого самого Давида сватаю, что ли?

– Ладно, – сказала Настя. – Так и быть, пойдем поглядим на твоего Давида.

– Никакой это не мой Давид, это статуя, понимаешь? – сказала Пастухова.

– Понимаю, – ответила Настя. – Отчего ж не понять.

Помолчали немного. Потом Пастухова сказала:

– А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой.