– А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой.

– Почему так?

– Была бы красивой, самой бы себе завидовала, какая была и какая стала…

– Будет тебе…

– Почему будет? – спросила Пастухова. – Взять тебя, к примеру, помнишь, какая была?

– Помню.

– А какая стала, видишь?

– Как не видеть.

– То то и оно, – сказала Пастухова, жалея Настю и в то же время радуясь тому, что самой себе уж никак не может завидовать, потому что нечему. – Выходит, мы теперь с тобой сравнялись.

Настя кивнула.

– Выходит, что так.

Настина покорность растопила сердце Пастуховой.

– Нам с тобой одно остается, – проникновенно начала она, – ты одна и я одна, стало быть, надо нам друг дружки держаться.

– Ну что ж, – сказала Настя. – Будем держаться.

– Ты приходи ко мне, и я к тебе приду, как только выберу часок посвободней, потому что, ты же знаешь, я человек занятой. Мы с тобой и в музей к нам сходим, и в парк, и в кино.

– Я в кину только в первом ряду сидеть могу, – сказала Настя, – у меня глаза стали такие…

– Ладно, – согласилась Пастухова. – В первом, так в первом, мне все равно.

Ради Насти Пастуховой пришлось заранее принести жертву: она была дальнозоркой, в кино брала билет только в последний ряд.

Но так непривычно, отрадно было для нее сознавать себя доброй, все простившей, что она не знала, что бы еще такого хорошего сделать для Насти.

– Хочешь, – предложила она, – переезжай ко мне, заживем с тобой вместе…

– Зачем? – спросила Настя. – Мы и так живем рядышком.

Но Пастухова уже не отставала от нее. Неожиданно возникшая мысль, чем дольше она в нее вдумывалась, тем больше казалась доступной и желанной.

– Мы с тобой сменялись бы, ты свою комнату, а я свою, целую квартиру получили бы, я в этом деле собаку съела, все понимаю, что к чему.

– Нет, – сказала Настя. – Как жили, так и будем жить, каждая у себя.

– Не хочешь? – спросила Пастухова.

– Так лучше, – ответила Настя.

– Говори, не хочешь?

– Если у каждой свой угол, это лучше.

Пастухова подумала и кивнула головой.

– Ну хорошо, а приходить ко мне будешь?

– Конечно буду.

– И я к тебе буду…

Пастухова снова взяла в руки карточки, принесенные Настей. Смотрела на них, одну за другой, лицо ее сморщилось, по щеке поползла слеза.

Где же они, где все те, кого когда то снимал Паша?

Сам Паша погиб на фронте, в конце войны, и Петя сгорел вместе со своим самолетом, и начальник цеха, того, где работал муж, не дошла до проходной, упала, так, не приходя в сознание, и скончалась. И Прасковья Сергеевна, Настина соседка, отжила свой век в больнице, сказывают, рак у нее был, и муж Пастуховой, весельчак, бабий угодник, жив ли он или тоже отдал концы?

А ведь все они когда то чего то желали, о чем то думали, мучились, радовались, горевали, и вот нет никого, только они вдвоем с Настей остались, они вдвоем…

– Я тебе карточку Петину дам, – сказала Настя. – Если хочешь, выбирай любую…

– Насовсем? – спросила Пастухова.

– А как же.

Пастухова долго разглядывала Петины карточки, наконец выбрала ту, самую последнюю, когда снимался перед войной.

– Вот эту, можно?

– Можно, – сказала Настя.

– Я сюда повешу, над кроватью, – сказала Пастухова и подумала о том, что теперь, кто бы ни зашел, каждый решит, это ее, Пастуховой, родной сын.