Мой стон потонул в криках ликования.

     Кот и еще кто-то уволокли меня в арестантскую. Когда я упал, зарываясь руками в солому, я услышал голос Кота:

     - Ну, братишка, не везет, так не везет.

     И тогда я потерял сознание от боли.

     На следующий день я смог доползти до оконной решетки. Выглянув на кормовую палубу, я понял, что мы попали в жесточайший шторм. Такого я еще не видел никогда. Раны на спине усугубляли мое безвыходное положение.

     Гвозди готовы были выскочить из гнезд, дощатые сооружения - развалиться.

     Волной смыло за борт четырех человек, а когда другие бросились их спасать, новая волна смела еще шестерых. Шторм налетел так неожиданно, что не успели спустить ни одного паруса, и теперь вся команда повисла на выбленках. Из окна арестантской я увидел, как начала падать мачта, и завыл, как животное, пытаясь вырвать прутья решетки. Но в окне мелькали лишь ноги бегущих, и никто не остановился. Я взывал к ним снова и снова, надрываясь от крика. Корабельный кузнец так и не заменил мой импровизированный крепеж на кормовой мачте цепью. Я не успел еще даже сказать ему об этом. Она не выдержала и десяти минут. Когда она поддалась, раздался треск, подобный громовому раскату. Рванулись наполовину убранные паруса - и веревки лопнули, как ниточки. Люди разлетелись в разные стороны, словно капли воды с мокрой руки, когда ее стряхиваешь. Мачта накренилась, описав в небе дугу, и упала на высокую бизань, обрывая канаты и соскребая людей с перекладин, как муравьев с дерева. Численность команды уменьшилась наполовину, а когда мы кое-как выползли из-под шторма с одной мачтой, и то сломанной, искалеченных телец, в которых еще теплилась жизнь, насчитывалось одиннадцать. Корабельный лазарет вмещает десятерых, остальные идут в арестантскую. Выбирать, кого поместить со мной, пришлось между человеком, который более других подавал надежду выжить - ему легче было перенести суровые условия, чем другим, и человеком, который был обречен - ему, возможно, было уже все равно. И выбор был сделан - в пользу первого. На следующее утро, когда я еще спал, ко мне втащили Кота и положили рядом со мной. Его позвоночник был сломан у основания, а в боку у него была такая дыра, что в нее можно было засунуть руку.

     Когда он пришел в сознание, он только и делал, что плакал. Это был не звериный рык, который я издавал накануне при виде падающей мачты, а такой тоненький вой сквозь стиснутые зубы, как у ребенка, который не хочет показать, что ему больно. Он не прекращался. Часами. Это слабое стенание засело у меня в кишках и навязло на зубах хуже, чем какие-нибудь дикие вопли.

     Восход солнца затянул окно медно-красной фольгой, и красная полоска света упала на солому и грязное одеяло, в которое его завернули. Плач теперь сменился удушьем. Он то и дело задыхался, и так громко. Я думал, что он без сознания, но когда наклонился над ним, его глаза были открыты и он смотрел прямо мне в лицо.

     - Ты... - произнес он. - Больно... Ты...

     - Тише, - сказал я. - Ну, тише!

     Мне показалось, что он хотел выговорить слово "вода", но в нашей конуре не было воды. Я догадывался, что корабельные припасы по большей части пошли за борт. Поэтому, когда в семь утра нам наконец-то принесли ломоть хлеба и воду в жестяной кружке и в неловком молчании поставили перед нами, я, голодный и изнывающий от жажды, воспринял это не иначе как шутку.

     Тем не менее, я открыл ему рот и попытался влить немного ему в глотку. Говорят, губы и язык чернеют от лихорадки и жажды через некоторое время. Неправда. Они становятся темно-багровыми - цвет гнилого мяса. И каждый вкусовой пупырышек был покрыт таким белым налетом, который появляется на языке после двухдневного запора.